Крышка с мелодичным щелчком поднялась. Из шкатулки пошел золотистый свет, высветил широкий квадрат на своде, а внизу почти сразу серьги и обе броши засветились синеватым огнем.
Над ними медленно возник некий купол, похожий на прозрачный мыльный пузырь, расширился и заиграл цветными разводами. Над серьгами нежно-голубой, над брошками золотистый, но над одной с примесью недоброй багровости, похожей на пролитую кровь.
Гарнец сглотнул слюну и сказал как можно небрежнее:
— Ну… вообще-то… что-то есть. Могу взять на переплавку.
— На переплавку? — переспросил я. — Нет уж, лучше эти серьги я своему коню повешу. И обе броши на грудь. У него грудь широкая, могу вообще всю мою коллекцию повесить.
Он перехватил мою руку.
— Погоди, давай договоримся. Это совсем не ценные штуки, но я, как гостю, сделаю для тебя скидку и скую хороший панцирь!
— Не пойдет, — сказал я. — Выбирай одну, но за полный доспех. И чтоб зимой в нем было тепло, а летом прохладно!
Он охнул.
— Разве такие бывают?
— Ты сумеешь, — заверил я. — Разве не так?
Он всмотрелся в меня с новым интересом.
— А ты откуда знаешь? Эта догадостность в тебе от паладина?
— Чутье, — ответил я скромно. — Скорее, от Бобика. Так как? Мы с ним делимся. Он интеллектом и чутьем, я ветчиной и жареными гусями.
Он тяжело вздохнул.
— Ладно, за серьги и вон ту брошь. В ней какая-то очень сильная магия…
— За пару серег, — сказал я. — Зачем тебе брошь, ты вроде бы не женщина?
— А если я и серьги носить не собираюсь, — ответил он, — то мне их и покупать нельзя?
— Ого, — сказал я, — а я-то думал, здесь мужской монастырь!
Он сказал невесело:
— Мужской. Но магия этих серег позволит очищать металл от примесей. Понимаешь, не руду, а уже готовый металл!.. А это потруднее. Что еще могут, не знаю, но остальное не так важно…
— Тогда брошь тебе ни к чему, — сказал я решительно. — Ты кузнец и оружейник или кто? Настоящий мужчина не распыляется.
Он подумал, тяжело вздохнул.
— Ладно, чего не сделаешь для… почетного гостя? Может быть, ты и человек вообще-то хороший, хотя не умеешь себя показать, а все свинья свиньей… Хоть и себе в убыток, но хозяева должны быть гостеприимными, Господь потом возместит мне убыток.
Он сграбастал серьги, как мне показалось, достаточно поспешно, пока я не передумал, так что у меня осталось впечатление, что я продешевил, но по его лицу заметно, думает то же самое, а это значит, сделка состоялась на взаимовыгодных условиях, когда ни одна из сторон не получила явного преимущества.
Глава 15
Возвращаясь из преисподней рудокопов, кузнецов и оружейников, хотя до самих рудокопов еще не спускался, я обнаружил в большом зале монахов такую огромную толпу, какую вряд ли удавалось согнать и на капитулы.
Меня заметили сразу, у одних на лицах сразу появилось выражение неодобрения, у кого сдержанное, у кого ярко выраженное, кто-то смотрит вообще с негодованием, но некоторые — с одобрением и даже тайным восторгом.
Поляризую общество, мелькнула мысль. Хорошо это или плохо? Похоже, моя роль в нейтрализации темной тени не перевешивает отрицательный эффект от порхания в виде гигантского нетопыря, да еще с холодной жабьей кровью.
Ко мне протолкался юркий Смарагд, сказал, живо блестя глазами:
— Вы так вовремя, брат паладин!
— Я всегда вовремя, — сказал я скромно, — особенно к обеду. А что я чуть не пропустил?
— Изгнание, — прошептал он горячо. — Такого у нас не было почти сотню лет! Потому все и пришли.
— И здесь панэм эт цирцэнзэс, — сказал я. — Что ж, монахи тоже как бы люди в некотором смысле и аксепте. Или их согнали для воспитательного эффекта?
Ответить он не успел, донеслись медленные и печальные звуки колокола. Все затихли, я тоже прислушался, что-то не так, не сразу сообразил, что впервые слышу звучание сразу двух колоколов.
Знаменитый Петр Дамианский осуждал «бесполезное звучание колоколов», но все же мудро купил по одному на монастырь «из милосердия к человеческой слабости и к человеку, этому хрупкому существу, которое не может отказаться от ностальгических звуков, баюкавших его в детстве».
Но все же в большинстве монастырей запрещают использовать колокола весом больше пятидесяти фунтов, не разрешают звонить в два колокола одновременно, здесь немыслим шутовской перезвон, когда оголтелый дурак носится по колокольне и дергает за десятки веревочек, там подобное языческое кощунство называется колокольным перезвоном или даже музыкой.
Смарагд перекрестился.
— Сколько же в человеке, — сказал он грустно, — даже таком чистом, всяческих нечистот!
К нам протолкался могучий Гвальберт, держа в кильватере понуренного Жильберта.
Жильберт сказал грустно:
— Если даже в таком чистом, как брат Целлестрин…
Он зябко передернул плечами.
— Да, — сказал Смарагд сочувствующе, — в тебе точно побольше. Если бы выкарабкалось такое же темное из тебя… ого, я даже не представляю, что это было бы!
— Размером с облако, — сказал Гвальберт.
Жильберт вздрогнул, побледнел, быстро перекрестился и поплевал через левое плечо, повернувшись им к Смарагду. Тот ткнул его кулаком в бок.
— Да, — согласился я, — говна в каждом немало. А есть и такие, что как будто совсем из этого материала. Их так и называют говнистыми… Но для того и устав, чтобы не давать говнистости даже высовываться.
— Устав только у нас, — ответил он печально, — но монахов капля в мирском море.
— Эти капли, — объяснил я, — центры кристаллизации всего лучшего на свете!.. А для простого народа существуют десять заповедей, на основании которых сами же люди и разработали законы. Если в заповеди сказано «не убий», то в законе подробно расписано, кому какое наказание за убийство умышленное, какое за неумышленное, какое за убийство с грабежом, а какое с изнасилованием… Так что даже нечистые люди в рамках заповедей, подкрепленных строгим законом, могут жить чисто, пусть и поневоле, и даже строить Царство Небесное!
Они смотрели на меня с надеждой.
— Брат паладин, — сказал Жильберт с запинкой, — это вы нас утешаете?
— Ничуть, — ответил я. — Все человечество — это огромная армия ремесленников! Вы только успевайте поставлять ему инженеров и зодчих.
Толпа заволновалась, послышались голоса: «сам аббат», «ведут двое», «какой же бледный», наконец из-под стрельчатой арки показалась группа священников, во главе аббат и приор, дальше деканы, келарь и прочие, а замыкают шествие трое в черных рясах, каких я еще не видел здесь, средний — Целлестрин, в самом деле бледнее бледного, еще больше исхудавший и жалобный.
