Более того, они еще и люди с ущемленными правами. Хотя, к счастью, еще далеко до разгула демократии.
— Увы, — сказал я, — многое я не понял, да и сейчас, как обезьяна, верчу головой…
Он слегка кашлянул, сказал тихо:
— Ты не первый раз поминаешь обезьяну…
Я спохватился, в великом смущении поклонился и развел руками.
— У нас говорят, не поминай черта, а то придет! Потому уговорились не упоминать Змея, обрюхатившего Еву Каином и Авелем, а называть его иначе, например обезьяной… И когда говорим, что в каком-то человеке много от обезьяны, то всяк понимает, что речь о семени Змея… Это называется в богословии табуизация. Табуирование имени, замена настоящего условным. Чтоб Змей там в аду не радовался, слыша свое имя.
Он подумал, кивнул, произнес задумчиво:
— Разумно. Богословие, как вижу, в ваших краях шагнуло дальше, чем здесь.
— Точно, — согласился я. — Шагнуло так шагнуло! Семимильными шагами. Даже не увидеть, куда оно… шагнуло. Отец настоятель, я примчался насчет случившегося тогда давно с отцом Терцем…
— Да, сын мой?
— Дело не закончено, — сказал я твердо. — Твари с той стороны ломают защиту. Как я понял, успешно. Да-да, отец настоятель, я ощутил их совсем близко!.. Готовы ли вы драться, когда они ворвутся через подземные норы в Храм и монастырь?
Он побледнел, поднялся, упираясь в края столешницы обеими руками.
— Этого не может быть!
— Это уже есть, — сказал я. — Пошлите кого-нибудь проверить. Сами лучше всего начинайте сразу продумывать, как поступить на тот случай, если это не совсем мне привиделось.
Он проговорил, тряся головой:
— Лучше бы привиделось… Ганс, быстро за отцом Ромуальдом и отцом Велезариусом!
Когда я спустился туда снова, к своему изумлению, обнаружил там с полдюжины незнакомых мне священников, только отца Ромуальда узнал в лицо да еще одного по имени, когда того назвали отцом Велезариусом, а это, как уже знал, лучший знаток по демонам.
Выстроившись перед тем местом, где я ощутил присутствие зла, они тягучими голосами читают молитву, лица у всех не просто серьезные, а почти похоронные.
Я неслышно приблизился, потрогал стену, и снова меня охватил смертельный холод. Отец Ромуальд обратил внимание на мое исказившееся лицо, подошел тихо и ступая неслышно, стараясь не мешать литургии.
— Вы так побледнели, брат паладин… Чувствуете?
— Еще как, — ответил я зло. — Рука занемела до плеча!
— Не до плеча, — уточнил он, — но даже кисть… уже опасно. Они близко, вы подняли тревогу вовремя.
— Стену восстановят?
Его лицо потемнело, а взгляд ушел в сторону.
— Нет. У нас никого равного по мощи аббату.
— А его снести сюда?
Он покачал головой, голос прозвучал невесело:
— У отца Бенедария нет прежних сил.
— А новый аббат сможет?
Он поморщился.
— Должность не прибавляет святости. У нас самые сильные из старших братьев, что в самом деле могут творить чудеса, предпочитают оставаться простыми монахами.
— Это понятно, — сказал я, — умные люди избегают становиться правителями. А напрасно! Так что теперь?
— Аббат собрал у себя советников, — ответил он. — Что-то решит. У вас свежий взгляд постороннего человека… я бы посоветовал присутствовать. Если, конечно, допустят.
— Есть такой способ, — воскликнул я, — называется «постучать в дурака». Это значит обратиться с вопросом к неспециалисту. Выслушать его, он всегда брякнет что-то не из общего потока!
— Говорят, — сказал он, — посоветуйся с женщиной и поступи наоборот, это что-то вроде?
— Да, — ответил я. — Спасибо, бегу!
Он хмуро посмотрел на мой бег, когда я ударился о землю и торопливо взмыл птеродактилем, но ничего не сказал, а только проводил долгим тяжелым взглядом.
Превращения, как я теперь понимаю, это во мне наследие проклятого Змея, гадкого и мерзкого, но которое иногда удается заставить работать на себя, ибо для победы и успешного продвижения по жизни нужно применять кое-что из его арсенала, так называемые запрещенные приемы.
Они запрещены, как бы это сказать покруглее, в быту, а когда прижмет рогатиной к стене, то хоть и нельзя, но можно. Сам Творец назвал жизнь высшей ценностью, потому хоть обращение к наследию Змея и грех, но искупаемый раскаянием и обещанием больше так не делать, пока снова не прижмет.
В приемной аббата не меньше двух десятков священников, все спорят, многие передвигаются от группки к группке с несвойственной в монастырях торопливостью.
Я вошел быстро и, не давая остановить, бросил отрывисто:
— Положение чрезвычайное!.. Всем быть весьма!
Дверь распахнул сам, опередив служку, аббат в кабинете не один, с ним двое священников, почти таких же дряхлых, как он сам.
Они оглянулись на меня с неудовольствием, я сказал быстро, торопясь захватить инициативу:
— Доверенные отцы крепят стену, отец Бенедарий! Однако по некоторым непроверенным, но заслуживающим доверия данным, это лишь глоток воздуха перед утоплением.
Один из священников спросил враждебно:
— Что вы несете? Какой глоток воздуха?
Аббат сказал ему устало:
— Брат паладин сообщает в свойственной ему манере, что отсрочка вторжения минимальна.
— Святые отцы, — сказал я серьезно, — мы что-то сможем сделать немедленно? Скажите, что там за твари?
Они рассматривали меня не просто серьезно и придирчиво, но и с явным недоброжелательством. Я насторожился, вроде бы все было в сравнительном порядке, мелочи не в счет…
Первым нарушил молчание отец Ансельм, камерарий, он же глава местного церковного суда, мазнул по мне взглядом, обратился к остальным:
— Понимаю, это гость, но коль он с таким пренебрежением относится к нашему уставу, постоянно и демонстративно его нарушая, что недопустимо не только по этикету, но и по закону, я предлагаю выдворить брата паладина за ворота Храма.
Отец Леклерк точно так же скользнул по мне взглядом, правда, сочувствующим, возразил:
— За ворота… это слишком. Просто ограничить в передвижении по Храму. Все-таки ношение меча в нашем Храме не такое уж и страшное нарушение.
Отец Аширвуд сказал жестко:
— Брат паладин ни разу еще не был на общей молитве! Нет, один раз был, когда только явился. Думаю, просто из любопытства.
— И вообще никто не видел, — добавил отец Мальбрах, — чтобы он читал молитву. Или крестился!
Отец Фростер все это время молчал и к чему-то прислушивался, вздрогнул, покачал головой, я видел, как его брови приподнялись в изумлении, затем он поднял голову и посмотрел на меня в упор.
