— Ты же не куришь, — сказала Наташа.
— Не курю… Что тебе, жалко что ли?
— Пожалуйста, — Наташа протянула пачку.
Барсуков неумело прикурил. Выпустил дым.
— Знаю, я причинил тебе боль. Прости, я не хотел этого.
— Не надо извиняться, — сказала она. — Это уже никому не нужно.
Барсуков вздохнул:
— Странное дело получается. Где-то глубоко внутри у меня есть и доброта, и чуткость, и мягкость. Но, кажется, я совсем не знаю, как это все работает, не умею пользоваться. Не научен. Я как дикарь, который забивает гвозди микроскопом, а купюрами разводит огонь. В результате моей мягкостью и добротой пользуется в своих целях всякая мразь, а близким людям не остается ничего.
Он замолчал. Наталья тоже молчала. Она курила и смотрела куда-то в сторону.
— Я решил уехать, — сказал Барсуков. — Далеко. Ты… ты поедешь со мной?
Дверь в кафетерий открылась, на пороге показалась молоденькая медсестра, совсем еще девочка. Увидев Барсукова, она смутилась, поздоровалась и сказала:
— Наталья Сергеевна, извините, вас там спрашивают.
— Иду, — Наталья быстрым движением вытерла глаза и встала из-за стола.
— Наташа, подожди. Подожди минуту, — сказал Барсуков. — Всего минуту.
— Мне нужно идти, — Наталья быстро вышла.
Барсуков остался один. Он тяжело вздохнул и с отвращением затушил окурок.
6
Машина ехала по ночной Москве. Обиходов наконец-то согрелся, хмель выветрился окончательно, но беспокойство не исчезало, а наоборот, становилось как будто острее. Оно сменялось неприятным, нехорошим предчувствием. Чтобы отвлечься Обиходов, продолжил вспоминать.
Два с половиной года назад, в канун ноябрьских праздников он заехал в казино «Аквариус». Обиходов довольно хорошо знал его хозяина, Арчила Эриашвили, большого толстого грузина, похожего на итальянского оперного певца с плохо замаскированным криминальным прошлым. Арчил вознамерился превратить «Аквариус» в большой развлекательный центр с рестораном и собственным шоу. «Чтобы было, как в Лас-Вегасе, только лучше», — пояснял Арчил. «Как в Лас-Вегасе, только лучше» — это была его любимая присказка, выражавшая высшую степень одобрения. Он вставлял ее к месту и не к месту. Чаще не к месту, например, пробуя сациви, приготовленное шеф-поваром его ресторана, чистокровным французом по происхождению, или любуясь творениями своего земляка Зураба Церетели.
На премьеру нового шоу пригласили журналистов. Пока раздавали пресс-релизы, Арчил лично выступил с кратким пояснением для пишущей и снимающей братии:
— У всех просто стриптиз, пляски с голыми титьками, а у меня — ревю. Как в Лас-Вегасе, только лучше. Так и напишите в своих журналах.
Арчил не обманул. То, что потом происходило на сцене не снилось никакому Лас-Вегасу. Хотя бы уже потому, что там вряд ли когда-нибудь отмечали годовщины Октябрьской революции. В клубах искусственного дыма маршировали шеренги длинноногих девиц, вся одежда которых состояла только из пулеметных лент. Затем на сцену выскочила солистка в кожаной куртке и фуражке. Под кожанкой не было ничего, кроме блестящего шнурка, заменявшего трусики. Хореографическую зарисовку, которую она исполнила, можно было назвать «Ну, сволочи! Кто еще хочет комиссарского тела?». Потом появилась другая солистка, в короткой изодранной тельняшке. Она танцевала в паре с морячком южных кровей, на поясе которого болталась пугающих размеров кобура от маузера, которая по ходу танца превращалась в фаллический символ. Обиходова все происходящее сначала забавляло, но потом, после нескольких номеров в подобном духе, стало скучно. Он засобирался на выход.
На выходе его перехватил Арчил:
— Постой, Григорий. Почему уходишь? Не понравилось?
Обиходов пожал плечами.
— Нет, ты как есть скажи, — настаивал Арчил. — Правду скажи.
— Не понравилось, — признался Обиходов. — Чушь какая-то.
— Вот и я так думаю! — неожиданно заявил Арчил. — Я так и сказал Виссариону: «Это чушь какая-то!».
— Виссарион — это который с маузером? — спросил Обиходов.
— Виссарион — это мой арт, который это все придумал! А что ты хочешь, Григорий, он бывший прапорщик, муж моей двоюродной сестры из Батуми. Что он может понимать в таком деле?
— Так найди профессионала, Арчил, — сказал Обиходов. — В чем проблема-то?
— Где я его найду? — развел руками Арчил. — Кругом жулики одни и проходимцы.
Обиходова неожиданно осенило.
— Знаешь, — сказал он расстроенному Арчилу, — кажется, я могу тебе помочь.
— Как ты мог!? — бушевал на следующий день возмущенный до глубины души Павел. — Как ты мог допустить хоть на секунду, что я соглашусь работать в борделе?
— Это не бордель, — успокаивал его Обиходов. — Не совсем бордель. Это, как варьете. Музыка, девушки, красивые наряды, хорошее настроение.
— Это бордель! — упорствовал Павел. — Не принимай меня за идиота. Я знаю, что это такое!
— Господи, откуда ты знаешь? Ты даже не был там ни разу! Давай съездим туда, и сам убедишься, что не все так страшно.
Но Павел отказывался слушать:
— Я двенадцать лет служу театру! Я ставил Шекспира, Чехова, Островского, Стринберга. Я ночей не спал. Питался картошкой с бабушкиного огорода. Я даже жениться не мог. Ради чего? Ответь мне, ради чего? Ради того, чтобы сейчас отказаться от всего этого, перечеркнуть все и начать развлекать пьющее и жующее быдло? Это ты предлагаешь?
— Ну причем здесь быдло? — разводил руками Обиходов. — Туда ходят нормальные люди, некоторые даже с женами. И потом вспомни Оффенбаха, вспомни Тулуз-Лотрека. Они тоже работали в кабаре и кафе-шантанах. И ничего. Создали бессмертные произведения.
Аргумент был сильным. На некоторое время Павел замолчал, нервно сопя и кусая губы, но потом вскинулся вновь:
— Тулуз-Лотрек был богат. У него было состояние. Он был свободен в своем творчестве, и никто не смел ему указывать. А ты хочешь, чтобы я продался с потрохами этим жирдяям и выполнял любую их прихоть. А каком творчестве тут может быть речь!
— Да пойми ты, Паша, — снова начал Обиходов. — Это же временно. Буквально на несколько месяцев. Потом изменится к лучшему обстановка в настоящих театрах, и ты сможешь ставить то, что тебе нравиться.
— Нет! — решительно произнес Павел.
Обиходов понял, что настало время для решающего выпада:
— А кто мне недавно так красиво рассказывал о тотальном театре? Мол, театр должен быть везде, он должен пропитать жизнь. Вот она, жизнь! Давай, пропитывай! Чем девушки из кордебалета хуже твоего гаишника на перекрестке? Ничем не хуже. Даже лучше, уверяю тебя. Устроить восход солнца под музыку — это замечательно, спору нет. Заряд счастья, освобождение чувств, ах, как мило! А ты попробуй дать людям этот самый заряд под другую музыку, в других, так сказать, предлагаемых обстоятельствах. Вот когда ты это сделаешь, только тогда твой театр будет действительно тотальным. А пока это всего лишь слова.
