Обижаться не на кого. И все-таки Гастингс обижался. Обижался на Пуаро! Почему старик-то так отдалился? Конечно, литературные доходы Гастингса ни в какое сравнение не шли с основной работой, но… Какие-никакие деньги плюс место в высшем обществе, и в конечном счете – отличная крыша. Сюжеты придумывал всегда Пуаро, у Гастингса не получалось. Но писал Гастингс, и писал отменно.
Почему Пуаро перестал работать с ним, неужели что-то заподозрил? Невероятно! Наверное, просто не захотел делить успех. И что? Кому теперь лучше? Эркюль пишет что-то сам, и не очень удачно, а он, Гастингс, бедствует в Москве, изредка переводя на английский детективы Марининой.
Гастингс вышел на кухню, собираясь налить водки. В этот момент в коридоре тревожно зазвонил телефон.
* * *
Умберто жил в Милане. Работал колумнистом в крупной газете, сочинял исторические романы и был счастлив. После смерти Макса Умберто будто освободился. Жизнь бурлила, литературная карьера шла в гору. Иногда он встречался с Боббером, который, несмотря на финансовые проблемы, по-прежнему владел издательством «Бонпиани».
Как-то раз на светском рауте в лондонском особняке опального богача Умберто познакомился с малоизвестным английским драматургом. «Майкл Фрейн», – представился тот, крепко пожал Умберто руку и задержал его ладонь в своей чуть дольше необходимого.
– Вы еще храните у себя фиолетовый тубус, выкупленный у внука Фегеляйна? – спросил Фрейн.
Мурашки пробежали по спине Умберто. Он вспомнил Вильгельма и понял: пять лет свободы были иллюзией; со смертью Макса ничего не кончилось.
– Что я должен делать? – промямлил он.
– Ничего. Работать. Очень скоро вам предстоит написать заметку в газете «Репубблика», и она послужит сигналом.
– Сигналом… – растерянно повторил Умберто.
– Да, сигналом. Вы можете сочинить все что хотите, но называться заметка должна так, запишите.
Умберто достал блокнот, всегда находившийся при нем.
– «Размышления о путешествии во времени», – продиктовал Фрейн, – и первые строчки: «На прошлой неделе многие прочли потрясающую новость: ученые объявили, что путешествия во времени возможны». Дальше текст на ваше усмотрение.
– И когда я должен это опубликовать?
– Скоро, вам сообщат.
3 марта 1998 года. 80-я годовщина со дня подписания Брест-Литовского мира. Берлин
Торжественное мероприятие по поводу открытия выставки «Москва – Берлин»
Толпа гудела. Все ждали главного. Сейчас председатель Союза кинематографистов Германии, патриарх (если так можно сказать о женщине) национальной культуры Лени Рифеншталь разрежет ленточку, и люди пройдут в залы. Увы, знаменитый Андрей Лучников не сможет написать об этом рауте. Как и его друган, Шура Боббер, Лучников давным-давно в Лондоне, и в Германию ему лучше не соваться.
Но это не беда! Новая плеяда молодых журналистов выросла за эти годы. Все они блестящие, остроумные снобы или, на худой конец, пионеры. Все как один умеют по-дружески подпихнуть власть под бок. Есть и такие, кто может шутить про самого Герхардта. На телевидение их, конечно, не пускают – это уж извините, там журналистов вообще нет, все-таки с нацией работа. Говорят, если преемником будет фон Шлоссер, тогда, может, и до телевидения допустят. А пока… Пока газеты и журналы. Здесь есть где разгуляться национальному интеллекту. Особенно в журналах с цветными картинками.
Вот главный редактор обновленной «Фолькишер Беобахтер». Официальный партийный листок, переставший выходить за ненадобностью, возрожден как изысканный толстый журнал о духовной жизни олигофренов. Великолепные фотографии, замечательные статьи об искусстве, проза, колонки предпринимателей и их пресс-атташе, кое-что о политике, много репортажей с ведущих клубных площадок Берлина, светская хроника – чудесно! А с каким вкусом все сделано, проиллюстрировано! Нет, «Новому Штурмовику» не угнаться. Макет недостаточно современный, бумага недостаточно матовая, фу, юморески какие-то, хотя, конечно, это вам не гламурная «Атака». Гламур теперь не в моде. Современное искусство, интеллектуальное кино – это да.
Лени Рифеншталь дрожащими руками, наконец, разрезала ленточку, и толпа интеллектуалов ломанулась внутрь.
Фон Шлоссер скромно шел вместе со всеми. Охранники держались на почтительном расстоянии. Люди, пробираясь вперед, иногда даже толкали его, но фон Шлоссер продолжал идти. Он шел, счастливый и немного грустный. Грусть накатила оттого, что Герхардт так и не приехал: «Не смог, блядь», – думал фон Шлоссер и тут же одергивал себя, заталкивая глухую собачью обиду поглубже. «Нельзя, – думал фон Шлоссер, – нельзя обижаться на хозяина». И грусть уходила, а веселая щенячья радость, так похожая на счастье, захлестывала до краев, затмевая все невзгоды. «Все-таки жизнь удалась», – думал фон Шлоссер, и шел дальше по великолепным музейным галереям.
В фуршетном зале он остановился. Длинные столы для гостей были накрыты лучшими поварами герр Круасано ffa, само собой, в русском стиле. Проголодавшиеся посетители бойко уплетали румяные пирожки, запивая водкой или бургундским.
Неподалеку группа журналистов громко обсуждала экспозицию.
– Вы это видели?! – восклицал один из молодых редакторов, голубоглазый блондин с редкой в наше время арийской внешностью. – Какая живопись! Какое искреннее своевременное высказывание! Я уверен – это главная работа выставки.
– Вы говорите о «Сионских мудрецах»? – юная корреспондентка с лицом ангела восхищенно заглядывала в глаза арийцу.
– Да, да! Именно! «Сионские мудрецы пишут свои протоколы». Потрясающе! Сколько столь свойственной нам, немцам, экспрессии и философской рефлексии.
– Говорят, холст подписан псевдонимом.
– Невероятно! Неужели гений решил остаться инкогнито… Как это концептуально. Вы не находите?..
– Несомненно. Но я слышал, будто сам фон Шлоссер приложил руку…
– Что же, меня это не удивляет – тонкий человек, большая умница …
– А вот и он, господа.
Журналисты галантно, уважительно, и в то же время слегка по-свойски, как добрые сослуживцы, поздоровались с фон Шлоссером. Он протянул руку каждому: «Здравствуйте, коллега», «Приятно, коллега…»
Фон Шлоссер не кривил душой, ему были приятны любовь и уважение этих, безусловно, прогрессивных и свободолюбивых экспертов, лидеров общественного и не только общественного мнения, людей, на которых можно будет опереться в трудную минуту.
Майкл Фрейн приехал на открытие по посольской линии. Накануне решающей фазы операции захотелось взглянуть на гниющий, уже воняющий режим, который он так ненавидел.
Ненависть – не лучшее чувство для политика, но Майкл ничего не мог с собой поделать. По долгу службы он знал, к чему приведет постнацистская квазидемократия. Сколько раз он чувствовал вкус крови на губах. Потратив жизнь на подготовку операции по стиранию из реальности фашистской Германии и ее наследников, он не мог по-другому относиться к этой самодовольной, агрессивной толпе.
