– Да-а, – протянул Лучников, – а может, это все один и тот же человек?
– Не знаю, – ответил Кнорозов, – не уверен, что человек, и не думаю, что один и тот же.
– А Шибальба – это не то же самое, что Шамбала? – не унимался Андрюха.
– Да нет, это уже совсем ни при чем! Тут даже фонетического сходства мало. В дверь постучали.
– Входите, – крикнул Кнорозов.
В комнату вошел седенький человек в белом халате.
– А, Кинжалов! Милости просим. Тут молодежь интересуется, чем отличается Шибальба от Шамбалы. Кинжалов захихикал.
– Покажем им 14-й зал? Готово уже?
– Готово, не готово, но показать можно.
Музей давно опустел. Мы шли по темным залам, и наши гулкие шаги вновь нагоняли на меня тоску.
– Кинжалов – хранитель коллекции Гиммлера, – шептал мне на ухо Кнорозов, – той самой, тибетской, которую рейхсфюрер передал нам к 250-летию. Расщедрился, негодяй. Коллекция огромная – состоит из предметов, якобы собранных по старинным тибетским чертежам в лабораториях Зиверса. Ничего, конечно, не работает. Но было бы странно, если бы нам отдали работающие механизмы. Кинжалов говорит, что даже назначение большинства непонятно. Из-за этого поначалу показывали только малую часть, но теперь решили открыть еще один зал – новый.
– А зачем Гиммлер передал вам коллекцию?
– Черт его знает. Может, девать было некуда.
Мы свернули за угол и оказались в ярко освещенном просторном помещении. Пахло свежей краской.
– Приходится работать по ночам, – сказал Кинжалов, – днем посетители, а дел невпроворот.
Я огляделся. Стены зала выкрашены в темно-фиолетовый цвет, лепной потолок – в черный. Вокруг много зеркал, вдалеке витрины. Было видно – все здесь стоит не случайно, все есть результат специального плана. Я стал разглядывать предметы. Переплетение стеклянных трубок, выходящих из пузыревидной колбы. Игра хрустальных радуг, переброшенных из одного перегонного куба в другой. Краник на шарике, который от нагрева вертится и выбрасывает пар. Замысловатый приборчик для опытов по сгоранию масел. Прозрачные объекты, связанные золотыми трубками. Механическая печатная машинка особой конструкции, подключенная к реторте с мутной жидкостью. Широкий, напоминающий туалетную бумагу рулон покоится на своеобразной лопаточке с рычагом-выхлопом. Эх, жаль, со мной не было Умберто, он бы прикололся.
– Ну и ну! Зачем все это? – удивился Лучников.
– Никто не знает. Ничего ведь не работает, – отвечал Кинжалов. – Есть только один человек, который в этом разбирается. Вы слыхали про партизана-схимника?
Мы не слыхали. Кинжалов начал рассказывать.
Рассказ о партизане-схимнике
Блестящий советский писатель Александр Фадеев был настоящим героем сталинской Москвы. Имя великолепного романиста и секретаря Союза писателей СССР не сходило с уст чопорных обитателей кремлевских кабинетов и с первых полос ведущих советских газет. Очень часто на страницах иллюстрированных журналов появлялся фотографический портрет – Фадеев в отличном костюме со сверкающим орденом Ленина на груди, чуть седые волосы, прямой честный взгляд.
За писателем Фадеевым катилась слава восторженного, обаятельного, циничного, доброго, но и жестокого человека. Ничто не мешало ему вчера пить водку у известного поэта, а на следующий день громить его с трибуны, отвечая на упрек следующим образом: «В том и состоит моя принципиальность, что я не предам интересы советской литературы за дружеский ужин со стаканом водки! За это вы меня и любите!»
Он был красив, молод, богат, счастлив в любви и государственных наградах. Тиражи его книг росли быстро, росли и гонорары, увеличивая и без того большой достаток удачливого секретаря Союза писателей. К тому же, Фадеев был дерзок и смел. Еще бы, ведь с 1919 года он участвовал в партизанском движении, помогая Красной Армии в ее войне с Колчаком. Молодой комбриг, он сидел под большими уссурийскими звездами, закутавшись в белый бурнус, и глядел в разлинованную тетрадь. Свет факелов бросал шатающиеся тени на его записки, ставшие впоследствии романом.
Разгромив войска Колчака и японских интервентов, Фадеев приехал в Москву. Москва не сразу встретила героя цветами и шампанским. Сначала была учеба в Горной академии, потом партийная работа, первые рассказы, наконец, роман «Разгром». Постепенно Фадеев погружался в пучину славы. О нем начинали говорить с восхищением, женщины травились из-за него, мужчины завидовали. Его иностранный автомобиль, пролетавший по Тверской, ослепительной чернотой и тонким силуэтом вызывал изумление прохожих.
И внезапно все кончилось. Германия напала на Советский Союз. Фадеев попал на фронт. Где-то на Белорусско-Балтийском направлении он исчез летом 1941 года. Исчезновение писателя не наделало много шума. Газеты и без того были полны сообщениями о страшных жертвах. Красная Армия из последних сил пыталась остановить Вермахт. Но тщетно. Немцы неудержимо рвались к Москве.
Когда все было кончено, из белорусских лесов пришли вести, всех удивившие. Блестящий писатель, герой Гражданской войны, может быть, Толстой ХХ века, возглавил, оказывается, партизанский отряд. Передавали леденящие душу подробности. Говорили, что писатель-партизан лично вешает немецких оккупантов, что он, привыкший к тонкой кухне московских ресторанов, насыщается теперь только предсмертными стонами зверски замученных врагов. Говорили, что ему является умерший Сталин и что скоро Фадеев вернется и возглавит разгром немецких захватчиков.
Фадеев не вернулся. Когда в середине 40-х в белорусских лесах были сломлены последние очаги партизанского сопротивления, следы писателя затерялись. Ходили слухи, что он свихнулся на религиозной почве. Мало-помалу о нем забыли.
На самом деле Фадеев каким-то чудом пробрался на Восток. Вырыл землянку в Уссурийской тайге и стал изучать таинственные явления природы. Что конкретно он изучал в течение двадцати лет, ведя жизнь схимника и питаясь лишь особыми кореньями и ключевой водой, неизвестно. Известно, однако, что в 1964 году, после того как Гиммлер передал Кунсткамере свою коллекцию, Фадеев приехал в Петербург.
– Он пришел ко мне, – продолжал Кинжалов, – предъявил документ, подписанный рейхсфюрером, в котором говорилось, что податель сего является куратором коллекции, и теперь все экспозиционные вопросы надо решать только при его участии.
– Ну и ну, – удивился Лучников, – сначала, значит, фрицев вешал, а потом куратором к ним устроился.
– Да, запутанная история, – согласился Кинжалов. – Как бы то ни было, Фадеев внимательно осмотрел все предметы и сделал много пометок в своем блокноте. Потом начертил план экспозиции первого зала и сказал, что для того чтобы решить, как экспонировать остальные вещи, ему потребуется время. И сколько же, думаете, времени запросил? Двенадцать лет! Так и сказал. Мне потребуется двенадцать лет – вряд ли больше. Уверенно так сказал – будто вечно жить собирается. Долго ли коротко ли, но через 12 лет появился снова, как обещал. Постарел, сгорбленный, совсем плохой. Поздоровался, передал мне план экспозиции. Вот монтируем в 14-м зале.
