Я смотрел на записку эксперта со странным чувством. Поразительная, хрустальная пустота царила в голове. Тщательно упаковав все свои бумаги, зарядив купленный накануне револьвер, поехал на вокзал.
* * *
Однажды Умберто рассказывал мне, как прятался на спор в парижском Консерватории науки и техники. «Лучшее место, чтобы скрыться от глаз смотрителя, это перископ. Он находится в стекольном зале, что несколько нелогично, – на мой взгляд, ему самое место в зале оптических приборов. Знаешь, Вильгельм, чего только не лезет в голову, когда ты один, нелегально, в перископе…»
Знаю, Умберто. Хоть перископа в Кунсткамере и нет, но, притаившись в кабинке туалета, я тоже успел подумать о многом. Прежде всего о том, что, к сожалению, нет Кнорозова. Куда он делся? Будь Юра на месте, не пришлось бы мне битый час сидеть в сортире. Этот час показался веком. Слышались шаги последних посетителей, последних сторожей. Наконец погасили свет, и воцарилась полутьма.
Осторожности ради я должен был оставаться на месте. Если заболят ноги, можно присесть на унитаз. Время закрытия музея, конечно, не означает конца работы служащих. Меня взял страх: что если придут мыть пол, отскребать засохшее дерьмо, перетирать каждый толчок? Потом я подумал, что, так как музей открывается не самым ранним утром, скорее всего, нужники убирают перед открытием, а не в ночные часы. Видимо, так и было, по крайней мере, вокруг никто не рыскал. Только какие-то дальние шорохи, сухие щелчки, вероятно, захлопываемые двери. Надо было ждать. В кабинет директора я еще успею.
Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув, подумал: пора!
Многое изменилось в Кунсткамере за последние годы. После загадочной смерти Фегеляйна на открытии выставки «Генрих Гиммлер. Тибетские версты» сняли директора. Кинжалова тоже погнали из хранителей тибетской коллекции. Если бы не Кнорозов, наверное, вообще вылетел бы, но Юра выхлопотал ему место в своем отделе доколумбовых цивилизаций. Самое интересное, что на место Кинжалова назначили того самого старичка Фадеева, который якобы «совсем плохой».
Ничего, оказался крепкий старичок. Настолько крепкий, что когда после олимпийской революции снимали всех приспешников Каминского и, естественно, выгнали бывшего директора, освободившееся место предложили престарелому, еще советскому писателю. Старый дед устроил в Кунсткамере настоящий разгром. Повыгонял кучу народа, нанял новых, среди коих подозрительно много было евреев. Сильно переделал экспозицию. Само собой, убрал и выставку «Тибетские версты». Гиммлер уже в России не катил.
Убрать-то убрал, но 14-й зал занял под свой кабинет. Ничего себе, – шептались старые сотрудники, – прежний хоть и фашист, а сидел скромненько в маленькой комнатушке, а этот – седина в бороду, бес в ребро – отхватил себе трехсотметровые хоромы. В хоромы, кстати, никого не пускали. Посетителей Фадеев принимал в выгороженной, неудобной приемной. Это вызывало еще большее возмущение. То ли гнушается, то ли скрывает чего-то.
Только наиболее влиятельные, такие как Кнорозов, сотрудники знали: днями и в особенности ночами Фадеев проводит в своем огромном кабинете необычайные опыты с печатающей машиной, украшенной золотой литерой «W».
«Машина выдает поразительные сведения, отвечает на любые вопросы, черпая знания, по-видимому, непосредственно из ноосферы Вернадского, – любил рассказывать Кнорозов. – Сведения поступают в виде рулонов, снабжены загадочными шифрованными кодами и упаковываются Фадеевым в специальные фиолетовые тубусы».
Кнорозов, оказывается, однажды умудрился заглянуть в директорский кабинет и увидел, что он уже почти на четверть заставлен стеллажами с удивительными тубусами.
Именно в этот кабинет и двигался я по темным коридорам спящей Кунсткамеры. Миновав галерею электрических устройств, повернув направо и пройдя по лестнице, очутился перед бывшим 14-м залом. Дверь был заперта. Я вынул отмычку и ловко открыл несложный замок.
В помещении никого не было. Тусклый аварийный свет освещал огромное пространство. В центре на массивном красного дерева столе располагалась печатающая машина. Жидкость в реторте слегка пузырилась, рулон на золотой лопаточке отсутствовал, но из рычага выхлопа струился еле заметный в тусклом освещении сизоватый дымок. Дальняя часть зала была действительно заставлена тубусами. Часы только пробили десять, и я почему-то не сомневался, что Фадеев появится не раньше полуночи. Времени вагон, я проверил револьвер и решил почитать рулоны.
– Что вы здесь делаете?! – в зале вспыхнул яркий свет.
Я со спокойствием повернулся.
– Вас поджидаю. – В моей чуть приподнятой на уровень бедра руке, как в ковбойских фильмах, еле заметно поблескивал револьвер.
– Зачем? – Старик вел себя спокойно, но выглядел странно. Длинная редкая седая борода, как у китайцев. Столь же длинные и седые волосы, затянутые в хвост. На макушке маленькая, напоминающая то ли профессорскую, то ли кардинальскую, шапочка. Обут в замшевые кроссовки «Богатырь» с олимпийской символикой. Прямо на голом теле кафтан с открытым воротом, напоминающий черкеску, только без газырей. Если бы не добротное сукно защитного цвета, сей странный наряд можно было бы принять за кимоно. На груди слева что-то поблескивало. Я пригляделся: начищенный, будто новенький, орден Ленина.
– Зачем? – повторил старик.
– Хочется попросить вас включить эту дьявольскую машинку. – Я револьвером указал на устройство. – У меня есть к ней вопросы биографического характера.
– Про Шолохова?
– Ах, вы знаете?
– Естественно.
– В таком случае, поторопитесь.
– Хорошо.
Старик подпрыгнул. Вихрем пронесся по залу, перебирая ногами в воздухе, и оказался у меня за спиной. Укороченная казачья шашка без гарды и темляка, с длинной, будто двуручной, деревянной рукоятью, легла на мое плечо. Острейшее лезвие коснулось пульсирующей шейной артерии.
– Вам не нужна эта машинка, Вильгельм. Она не сообщит того, что вы ищете. Ее сведения касаются только окончательной реальности. В ней Шолохов – крупнейший советский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1965 год. Награжден: шестью орденами Ленина, орденом Октябрьской Революции, орденом Отечественной войны первой степени. Медалями: «За оборону Москвы», «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией», золотой медалью моего имени. В той жизни он будет являться действительным членом Академии наук СССР, почетным доктором Ростовского государственного университета, а также Лейпцигского университета имени Карла Маркса. Только зачем вам все это знать, Вильгельм? В окончательной реальности проблема авторства «Тихого Дона» не решается. Бесплодная дискуссия, как морок, будет окутывать роман и там… До тех пор, пока…
Фадеев снова подпрыгнул, сделал невероятный кульбит в воздухе и до того, как опустился на пол, страшной силы ударом шашки разрубил мой револьвер пополам. Я остался стоять с рукояткой в руке, охваченный ужасом и недоумением.
– До тех пор, – продолжал он, – пока кто-то не расскажет людям истину, которая кроется не в нашей и уж тем более не в окончательной реальности. Бросьте вы этот обрубок, в конце концов. Садитесь лучше и слушайте…
