Ермаков слушал внимательно.
– Я буду работать только с членом своей семьи. Формальности меня не интересуют.
В комнате стало мрачно, мне даже показалось, что в электросети упало напряжение.
– Однажды войдя в семью, выйти из нее, поиграв с нами немного, не получится. Вы, Вильгельм, должны быть уверены, что у вас с Лией серьезные отношения.
– Я… я уверен, можете не сомневаться…
– Ну и отлично, – не дав договорить, Ермаков вскочил и хлопнул в ладоши.
В комнате снова стало светло.
– Пойдемте все-таки пить чай, а то Гунта Яновна, наверное, соскучилась. Чем еще увлекаетесь?
Разговор перешел в приятную светскую беседу.
– Да вот, литературой. Много читаю.
– Замечательно. Что интересного в последнее время?
– Так… – я колебался. – Знаете, прочитал одну книгу, «Тихий Дон».
Ермаков с интересом посмотрел на меня.
– Запрещенную литературу почитываете? Любите рисковать.
– Да что вы, какой риск! Времена не те. Читай что хочешь, никого это не волнует. Вон в метро, иной раз смотришь, такое люди читают…
– Не «те», думаете, времена? Может быть, может быть. Только «те» времена, глядите, наступают незаметно. Не те, не те, а потом раз, и уже «те». Ну, хорошо. И что можете сказать по поводу прочитанного?
Я почесал лоб.
– Михаил Абрамович, разрешите спросить. Батюшка ваш с Шолоховым знаком не был?
Ермаков заерзал.
– Хотите спросить, не прототип ли? Да, судьбы отца и Мелехова схожи. Лия, как я понимаю, вам про деда рассказывала.
– Да, и такие совпадения… Меня, честно говоря, это поразило.
– Ничего поразительного. – Ермаков поднялся. – Они с Шолоховым действительно были знакомы. Пойдемте, я вам кое-что покажу.
Мы вернулись в кабинет.
Ермаков порылся в столе и вытащил из ящика картонную папку с матерчатыми завязками. Покопавшись еще немного, он протянул мне пожелтевший листок с аккуратно оторванным верхом. Ровным характерным мужским почерком на нем было написано:
«Уважаемый тов. Ермаков!
Мне необходимо получить от Вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 года. Надеюсь, что Вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения с приездом моим из Москвы. Полагаю быть у Вас в мае-июне с.г. Сведения эти касаются мелочей восстания Верхне-Донского. Сообщите письменно по адресу – Каргинская, в какое время удобнее будет приехать к Вам? Не намечается ли в этих м-цах у Вас длительной отлучки?
С прив. М. Шолохов».
Письмо было датировано 6 апреля 1926 года.
– Отец встречался с Шолоховым в течение 26-го года. А потом, на самом деле, оказался в длительной отлучке. Его арестовали вскоре после того, как он пооткровенничал о своих геройствах с этим юнцом. Где он скитался почти семнадцать лет, никто не знает. Наотрез отказывался об этом говорить, но Шолохова не любил. Рассказывал, что тот сдал его ГПУ. Может, из-за того, что не любил, а может, и правда, но отец утверждал, что никаким прототипом не был. «Так, – говорил, – взял писака кое-какие факты из служивой биографии».
– Про матросов, например?
– Да, про матросов. А что ты хочешь, свирепые были времена.
Ермаков перекрестился.
– Вообще отец считал, что не мог Шолохов этот роман сам осилить. Говорил, что, когда с ним общался, видел кучу черновиков. Откуда у двадцатидвухлетнего пацана столько материала о годах, когда он мальцом бегал?
– Ну, собирал по людям, наверное.
– Может, и собирал, только больно много-то по людям не соберешь. Отец говорил, что факты в книге интересные, кое-какие даже ему не известные, а Шолохову и подавно не должны быть известны. Кроме того, считал, что путается писатель в этих фактах. Так и говорил: «Блукает он в трех соснах. Верхне-Донское вешенское восстание перепутал с устьхопёрским, войскового старшины Голубинцева…»
«Откуда он все так хорошо знает и помнит наизусть?» – подумал я. Словно прочитав мои мысли, Ермаков продолжал:
– Интересовался я раньше историей нашей, донской. Тоже отца все расспрашивал, что да как. А помер Краснов, забросил это все.
– Почему?
– Какой смысл? Кончилась донская история. Пока Краснов был жив, была надежда, а как закрепились эти солдафоны немецкие, готы, блядь, всё – кончилась. Ну ладно, вернемся к нашим баранам.
– К рысакам, вы хотели сказать.
– Нет, к баранам. Рысаки что? Бегут в свои секунды. Нас с тобой интересуют бараны, которые деньги последние на них ставят. Нет баранов, нет кассы. Я сосредоточился.
– Значит так, программку будешь получать у привратника нашего, Сашки лупоглазого. На черном ходе, вечером в четверг и с утра пораньше в воскресенье. У него же деньги. В среду играешь на свои и без подсказок, – надеюсь, будешь проигрывать. Но играть обязательно, чтобы другие видели, что ты хоть иногда засаживаешь и ни хрена не понимаешь. Расчет по понедельникам, в ресторане «Метрополь».
* * *
Прошла зима, настало лето. Дела мои пошли в гору. За полгода игры я превратился в богатого по западным меркам человека. Многое стало доступно. И отличный шотландский виски из валютного отдела «Елисеевского», и билеты на лучшие места в театр «Современник», и магнитофон – японский «Сони», а не какой-нибудь немецкий «Грюндик». Крутя на этом самом «Сони» записи Высоцкого, восходящей звезды восточно-московского театра и кино, хотелось хоть на денек попасть за Стену. Поближе к тому пронзительному, свободному миру, о котором пел его хриплый голос, и подальше от наших собственных, заунывных арбатских баллад в исполнении Окуджавы. В начале лета прошел слух, что вскоре в Восточной Москве состоится семиотический конгресс и вроде бы выделены квоты на поездку. В лаборатории начался переполох. Говорили, что, конечно, поедет руководство, но, дескать, принято решение послать еще пару молодых сотрудников.
– Евреев не пошлют, – сказал Якобсон.
– А что такое – молодой? – спросил Ловцов. – Мне вот тридцать пять. Я молодой или нет? Кнорозов предложил кинуть жребий.
– А что толку, – возразил Шаумян, – решать всё одно будут в сто девятой комнате.
Бондаренко очень хотел ехать. Он отвел меня в сторонку и сказал:
– Шаумян прав. Все решать будет Иванов – бледная моль из сто девятого.
Бондаренко стеснительно улыбнулся и нежно обнял меня за талию.
– Вильгельм, надо дать.
– Чего? – не понял я.
– Надо дать денег. У тебя же есть деньги? Давай деньги, а я поговорю с Ивановым.
Я задумался. Действительно, почему бы не дать денег за такую чудесную поездку, тем более что невыносимый труд договариваться с гнидой Ивановым возьмет на себя товарищ.
