— Слушаю вас Сергей Дмитриевич… Есть. Сейчас иду.
— Подождите меня в коридоре, — сказал он Аленину.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
НЕ ЛЕПИ ГОРБАТОГО!
— Генеральный прокурор, — медленно произнес Долинин, — сказал, что принято решение передать дело по «Проматомнадзору» в следственный комитет Министерства внутренних дел.
Барсентьев, до крайности удивленный, был потрясен и никак не мог в это поверить.
— Да, — коротко подтвердил Долинин, — готовь сопроводительную за моей подписью.
— Кем принято решение? — сдавленным голосом спросил Барсентьев.
— Самим Генеральным прокурором.
— Это, что — недоверие ко мне?
— Игорь, ну что ты чушь городишь, — взорвался Долинин, — какое недоверие? Ты хоть сам-то думаешь, что говоришь?
— Так в чем же дело? Да ведь это же исключительно прокурорская подследственность — должностные преступления, — вдруг вспомнил Барсентьев, — как же такое дело отправлять в милицию? На каком основании?
— На основании указания Генерального прокурора.
— Объясните, в чем дело? Что произошло, Сергей Дмитриевич? Это же прямое нарушение закона…
— В чем дело, я не знаю. Могу только предположить, что ты кому-то здорово наступил на хвост. Кому-то очень-очень влиятельному.
Долинин наклонился поближе к Барсентьеву и тихо произнес, — Генеральному по этому поводу звонили из администрации Президента. А в чем дело, ты должен лучше меня знать. Ты же ведешь следствие…
— Да, я, в общем-то, ни на кого из верхушки пока и не вышел…
— Ну, значит, должен был выйти. Та публика такой крупный калибр просто так в ход не пускает. Знаешь, сколько стоит звонок из Кремля на таком уровне?
— Нет.
— И я не знаю. Но представить себе можно. Все. Выполняй. Сам понимаешь, что это даже обсуждать опасно.
— Есть, — понуро произнес Барсентьев.
По дороге к себе в кабинет, он наткнулся на Аленина и бросил на него невидящий взгляд.
— А, это вы… Можете быть свободны, — бросил Барсентьев уже через плечо, открывая дверь своего кабинета.
Лицо Аленина исказила недобрая улыбка, его взгляд, направленный в спину Барсентьева, был полон злобного торжества.
Уголовное дело по «Проматомнадзору» через полмесяца было прекращено следователем ГУВД города Москвы за недоказанностью.
* * *
Поздно возвратившийся с работы Барсентьев разделся в прихожей и зашел в комнату.
Инна смотрела по телевизору фильм, перед ней на столике стояла чашечка с кофе. На экране телевизора мелькали кадры расправы главного героя с какими-то подонками.
— О, опять похождения одинокого мужественного борца за справедливость и, по совместительству, покорителя женских сердец? — Барсентьев улыбнулся.
— А что, по-твоему, негодяев нельзя карать? И разве этот артист плох?
— Хорош, — не отрицал Барсентьев. — Частные сыщики, порождения современных авторов, как правило, спортивны, прекрасно владеют всеми видами оружия, щеголяют эрудицией и остроумием, обладают невероятными логическими способностями, имеют совершеннейшие навыки рукопашных единоборств, вплоть до каких-то там поясов и данов, а также прочий походный арсенал супермена. Этакие наши отечественные «джеймсы бонды». И это — нормальное явление. И нормальные литературные приемы. Такова современная мировая практика в литературе и киноискусстве.
— Отчего же тогда опять насмешка? Если все нормально…
— Ненормально то, что с третьего кадра (а, иногда, и с первого) герой «мочит» десятки нехороших людей, не разбираясь подробно в их конкретных нехороших деяниях. Только потому, что они, по определению, паханы, бандиты, уголовники и прочие подонки. Кроме того, все это сопровождается юридическими несуразицами и нелепостями. Супермен в едином лице представляет собой сыщика, следователя, прокурора, судью и, наконец, палача. На протяжении всего фильма герой, таким образом, сам совершает множество уголовно-наказуемых деяний, то есть преступлений, но при этом — остается героем. Поскольку боролся со злом и победил его…
— Но, если власть бездействует, а закон спит…
— То должен применяться кулак, — продолжал Барсентьев. — Не спорю. Иногда кулак необходим. Но и применяя его, следует хоть немного придерживаться рамок закона. Ведь даже Остап Бендер — образец жулика всех времен и народов бывшего СССР, чтил уголовный кодекс, как он сам заявлял. Не потому ли книги о нем до сих пор не забыты и любимы народом? А он сам, и его деяния не вызывают никаких отрицательных эмоций даже у представителей закона…
Инна слушала все это с каменным лицом, уже не пытаясь вступить в дискуссию, или хотя бы вставить реплику. Она лишь слегка постукивала кончиками пальцев по стоявшей на столе кофейной чашечке. И она явно не верила мужу. Но не возражала, будучи полностью уверенной в своих собственных представлениях об этой деятельности.
— Как можно писать на криминальные темы, — разошелся Барсентьев, — никогда не побывав в здании милиции, в кабинете следователя, у прокурора, в изоляторе временного содержания, в колонии, ну скажи — как? Но пишущие и так «знают» все, что там творится. А творятся там, конечно, сплошные беззакония и произвол, как они считают.
— А художественный вымысел? — все же не выдержала Инна, — он что — не имеет права на существование?
— Безусловно, любой автор имеет право на художественный вымысел. Но и само слово «художественный» весьма объемно и многогранно. Это и художественная гимнастика, и художественное конструирование, художественная литература и художественный музей, художественная промышленность и художественный фонд… Словом широкий спектр для творчества и полета фантазии. И творят. И фантазируют.
— Правильно, для этого не обязательно быть участником событий.
— Лев Толстой не был участником войны 1812 года, он родился на шестнадцать лет позже. Но как выразительно и панорамно он отразил именно отечественную войну за свое отечество в своем бессмертном романе «Война и мир». Как тонко и точно описал он нюансы и эпизоды Бородинского сражения. Сравни с сухими воспоминаниями участников этой битвы. Это и есть художественный вымысел, наряду с действиями реальных исторических персонажей. Между прочим, он писал этот «вымысел» семь лет.
Барсентьев сделал ударение на слове «вымысел».
— Все, кто читает эти окололитературные детективные поделки и, тем более, верит в них — недалекие люди, — добавил он неожиданно и язвительно.
Лицо Инны окаменело.
— Sapienti sat — мудрому достаточно, — на латыни завершил Барсентьев.
И тут Инна взорвалась.
— А сказать прямо, что я — дура, ты не можешь? — лицо ее исказилось, покрылось пятнами и стало некрасивым, — ты слишком воспитан и тактичен, не правда ли? Миллионам людей, читающим эти книги, писатели бессовестно врут, значит. И все наше общество состоит из недалеких людей, следуя твоей следовательской логике.
