Колдун смотрит ладонь, глаза закатывает и вещает:
— Вижу топор и плаху. А под плахой той голова в крови плавает...
— Чур тебя! — машется крестом испуганный пьяница...
И довольный его испугом, Петр смеется. И все, вторя ему, смеются!
— Ага, вот ты где... Густав, друг разлюбезный! — кричит Петр, выволакивая из пьяной, жмущейся к стенам толпы, Густава Фирлефанца. — А поди-ка ты сюда! Скажи, кто он такой есть и чего с ним будет?
Долго колдун пальцем по ладони Густава водил, шептал что-то и свои бельма за веки заворачивал.
— Ну, чего тянешь — говори!
Кивнул колдун и молвил:
— Вижу комнату, полну злата и каменьев самоцветных, а в комнате той человеце, по наружности иноземец, хотя в платье русском...
А ведь верно, так и есть!
И враз напряглись все, друг на дружку озираясь. А ну как не лжет старец, ну — как будущее доподлинно знает?!
И даже Петр присмирел, посуровел, перестал веселиться.
— Верно, — кивает, — чего еще скажешь?
— Вижу, — молвит колдун, — что человеце этому нет прока от тех богатств, а только беды одни. Ему беды и сыну его, плоть от плоти рожденному, и внукам его, и правнукам до девятого колена! Всем от того злата великие несчастья и муки принимать...
И смолк.
Стоит Густав ни жив ни мертв, и ладонь его в руке колдуна трясется — ходуном ходит!
И Петр помрачнел.
И все уже видят, что кончилось веселье, что осерчал царь Петр, в гнев впал. И уж бочком-бочком, а кто задом пятятся к выходу.
— Чего каркаешь, старик?! — грозно спрашивает Петр. — Знать, верно ты злодей?!
И свою руку ему сует.
— Скажи-ка теперь, что со мной будет! Да не соври смотри!
— Вижу я, — сказал старец, — постель, в постели человеце лежит, в жару мечется, кончается... От роду ему пятьдесят три с малым годка...
— Ах ты, шельмец! — злобно перебил колдуна Петр, руку выдернув. — Чего ж так мало мне отпустил? Или пугаешь, бестия?! Кто тебя на такие слова надоумил?..
Пошло лицо Петра судорогами, задергалось, исказилось гримасой, глазищи из орбит вон полезли — верный признак надвигающейся бури.
Приказал коротко:
— А ну — бить его, пока не скажет! Или пока душа из него не выйдет вон!
И сам же первый ударил наотмашь, кулаком в лицо, роняя старца на камень и топоча его сверху ножищами.
И уж никакое это не веселье, а самый — страх!
Тонко, как сурок, свистнул плетенный из кожи, вымоченный в соляном растворе, кнут. Упал на колдуна, перерубая его поперек спины. Бугром вздулась под ним и, аки нарыв, лопнула кожа, брызнув во все стороны кровью.
Вздрогнул, страшно вскрикнул старец.
— Бей! — яростно крикнул Петр. — Туда же бей!
И вновь взлетел и точно туда же, в свежую кровавую рану, ударил кнут, рубя уже не кожу, но плоть, так что ошметки мяса кругом полетели.
— Еще бей!.. Еще!!..
Десяти ударов хватило, чтобы старец тот дух испустил. Вскрикнул, дернулся и затих.
Петр, жадно за пыткой наблюдавший, на ноги вскочил и мертвое уже тело несколько раз пнул. Пнул да сказал:
— Не хоронить его, злодея, собакам скормить!
Развернулся и из пытошной вон вышел!
И все вышли. И уж не пировать отправились, а по домам. И все-то трезвые, хотя до того чуть не по ведру вина выхлебали.
Вона как все обернулось!
Начиналось шутейством да озорством, а завершилось-то невесело!..
Глава 30
Пари есть пари! И тот, кто его заключал и проиграл, должен платить! Тому — кто сорвал куш! Особенно если он не просто так, а — джентльмен.
Мишель-Герхард-фон-Штольц был джентльменом. Причем везучим, потому что обычно всегда выигрывай. Но на этот раз — нет! На этот раз выиграли милиционеры.
Три с расквашенными рожами грабителя стояли рядком в отделении, пряча глаза и хлюпая разбитыми носами.
— Вы узнаете их? — спросили милиционеры.
А черт их знает!.. Хулиганы, особенно на свету, в особенности после того, как побывали в руках милиции, все кажутся на одно лицо.
— Да, узнаю, — ответил Мишель-Герхард-фон-Штольц.
В конце концов, не все ли равно!..
Впрочем, на этот раз он, кажется, не ошибся.
— Посмотрите, это ваши вещи?
Это были его вещи — зажигалка, портмоне и часы. Правда, в портмоне недоставало ровно половины бывших там денег. Даже непонятно, где преступники за эти несколько, между ограблением и задержанием, минут успели их потратить.
— Да, спасибо, мои.
— Гапоненко!
— Я, товарищ лейтенант!
— Давай, оформляй задержание...
— Не надо никакого задержания, — мягко сказал Мишель-Герхард-фон-Штольц. — Вещи возвращены в целости и сохранности, милиция сработала, как всегда, превосходно, все очень хорошо, никаких претензий у меня нет.
— Но вы же говорили — они вас побили! — напомнил милиционер.
— Совсем чуть-чуть, — улыбнулся потерпевший.
Задержанные грабители с удивлением косились на побитого ими гражданина, который теперь их выгораживал перед ментами!
— Значит, все в порядке? — еще раз уточнил лейтенант.
— В совершеннейшем!
— Ну, как хотите, — развел он руками. — Гапоненко!
— Я!
— Ты это — ничего не оформляй. Дай им как следует... И — на все четыре стороны.
На этот раз грабители не имели ничего против того, чтобы им как следует дали. Потому что хоть так, хоть так — все равно дадут, но так — один раз, а если здесь остаться, то не один и каждый день!
Мишель-Герхард-фон-Штольц ждал своих обидчиков подле отделения. Он заметил, как они, гуськом, вышли на крыльцо и, быстро ускоряясь, побежали к ближайшему, за которым можно было скрыться, углу.
— Стоять! — тихо скомандовал Мишель-Герхард-фон-Штольц.
Грабители, испуганно вздрогнув, замерли на месте, разве только рук не задрали.
Но это был всего лишь потерпевший. Он стоял, привалившись плечом к стене, и курил свою сигару, выпуская через нос тонкие струйки дыма.
— Значит, так, джентльмены, — повторил он свое давешнее оскорбление. — У вас теперь есть две возможности. Первая — вернуться туда, — показал он на близкое крыльцо отделения милиции, — лет на пять-шесть... Другая — помочь мне в одном небольшом, которое, как мне кажется, как раз по вашим силам, дельце...
