И еще русские работники имели отвратительную привычку на службу опаздывать, уходить с нее хоть на полминутки, да раньше, и обедать по полдня кряду! Как начнут — так, если их вицей не стегать, до самого вечера и кушают! И куда только в них все это влазит! А как поедят — счас на двор просятся и сидят там по полчаса, да по пять раз на дню, лишь бы не на своем месте!
Густав специально по часам засекал, в особой тетрадке отмечал и минуты складывал, показывая, на что уходят целые часы — и все-то без толку! Работники головами качали, сокрушались и винились даже. А на завтра все сызнова! Только на него не взглянешь, работник, глаза в потолок уставя, начинает о чем-то своем думать, тратя на это оплаченное казной время!
Но даже когда они работали, все равно не работали! Придешь в канцелярию, глянешь — вроде все при деле, все суетятся, что-то делают. А вечером посмотришь, что сделано, — а ничегошеньки! И на что только день ушел?!
И всяк подчиненный норовит тебя обмануть да запутать, чтобы свою работу на другого спихнуть, а самому чтобы ничего лишнего и даже своего не делать!
Да разве ж можно так!
Пытался Густав с таким положением дел бороться — сам сиднем в канцелярии сидел и других заставлял. Штрафы ввел — за опоздания, за ранние уходы, за то, что ели долго и после, на дворе лишку задержались, за то что положенного не сделали и пререкались с начальством, не выказывая ему должного почтения. А толку — что? Посчитал, получилось, что если все штрафы учитывать и из жалованья вычитать, то никто вовсе ничего не получит, а еще и будет должен казне! А если все одно ничего не получать — то чего тогда бояться?
Измучился Густав совсем!
А еще сильно его работники воровали. Как в Голландии не воруют! Только отвернешься — счас со стола чего-нибудь пропало: бумага писчая или перо! Даже чернила казенные, шельмецы, норовили слить из чернильниц в особые, которые с собой приносили и в подштанниках прятали, пузырьки! А он-то поначалу все удивлялся, отчего такой расход чернил, когда никакой переписчик свою норму листков исписать не может! А они вон чего удумали! И куда им только эти капли, которым ломаный грош цена! А все одно — тащат, хоть даже чтоб после соседу на окно плеснуть или просто на землю вылить!
Разве понять их!
Но все равно, хоть и долго и плохо, но составлялась опись государевых ценностей, и пусть не сразу, но налаживался порядок их хранения и выдачи. Первыми в особую, которую на европейский манер — рентерией — прозвали, комнату стащили «государству подлежащие вещи», а именно: усыпанные драгоценными каменьями государево яблоко, корону, скипетр, ключ и меч. Положили их в большой, обитый железом сундук с тремя замками и, по предложению Густава, который никому теперь не верил, всех подозревая в злом умысле, положили, что те три замка открываться будут тремя разными людьми, о чем царь Петр собственноручно подписал Указ.
«...К чему Камер-Президенту одному, Камер-Советнику и Царскому Рентмейстеру, каждому по одному ключу быть надлежит; и когда торжественное какое действие случится, то Президенту и двум Камер-Советникам идти в Рентерию и оной сундук отпереть, и надлежащие такие к государству вещи вынать и через двух Камерных Советников к Царскому двору отсылать; а после бывшего торжества взяв, велеть оные паки в Рентерию сохранить».
И хоть хлопотно это было, зато никто один, без других, не мог тот скипетр или яблоко из сундука вынуть и по-тихому стащить. И когда возникала таковая нужда, хоть днем, хоть ночью, вызывали Густава Фирлефанца, при котором неотлучно были ключи от Рентерии, и тут же посылали за Камер-Президентом, Камер-Советни-ком и Царским Рентмейстером, вытаскивая их хоть из постелей, хоть из-за пиршественных столов. И лишь собравшись все вчетвером и призвав офицера, который приказывал караулу расступиться, открывали дверь в Рентерию, а после, тремя разными ключами, отмыкали сундук! Доставали, что требуется, и с превеликими предосторожностями, положив в малый сундучок, в сопровождении шести, а то и поболе солдат, несли во дворец, где передавали царю Петру. И тот брал в руки скипетр или меч или водружал на голову корону. И всегда при той государевой вещице, глаз с нее ни на мгновение не спуская, находился Густав Фирлефанц, который за нее отвечал головой, и если бы ненароком утратил, то его бы враз сволокли в пыточную канцелярию!
А после, как торжество заканчивалось, корону или меч укладывали в сундучок, закрывали на ключ и с теми же предосторожностями, под неусыпной охраной, несли обратно в Рентерию, вновь вызывая Камер-Президента, Камер-Советника и Рентмейстера, которые, каждый своим ключом, запирали большой сундук, а офицер ставил подле двери караул при ружьях и саблях, строго-настрого приказав им никого туда не пущать, а буде кто попытается пробиться силой, палить в них из ружей и насмерть колоть штыками, не глядя на их звания, будь то хоть он сам, хоть фельдмаршал!
Но таков порядок был, когда нужно было взять яблоко, корону, скипетр, ключ или меч. А если чего поплоше — к примеру, золотую табакерку или украшение для царицы или еще чего, то это мог, своею властью, сделать Густав, оставив о том запись в специальной книге и открыв ключом другой сундук в другой, куда никто, кроме него, доступа не имел, комнате. Но и тогда он должен был призвать дежурного офицера, чтобы тот скомандовал солдатам пропустить хранителя, и, находясь при нем неотступно, глядел, чего он выносит, сличая с подписанной царем бумагой!
Ну и как, казалось бы, можно при таком порядке вещей хоть что-нибудь из государевой Рентерии украсть? Никак невозможно!
А все одно — умудрились-таки злодеи!..
Глава 34
Возвращение с того света на этот было пренеприятнейшим.
Во-первых, ужасно болела голова, которой он треснулся об асфальт и которую, сверх того, пинали нанятые им хулиганы.
Во-вторых, болел живот, который тоже пинали и те же самые хулиганы.
В-третьих, болело все остальное тело. Которое тоже били, колотили и пинали и чего с ним только, злодеи, не делали!
И, наконец, в-четвертых, было почему-то ужасно неудобно. Не в смысле душевного комфорта, а в смысле физического положения в пространстве, потому что ноги его были задраны выше головы, а голова неизвестно где, в какой-то узкой щели.
И как все это прикажете понимать?
Мишель-Герхард-фон-Штольц попробовал сообразить, где он теперь находится. Напрягся, услышат какой-то шум, почувствовал, что его мотает из стороны в сторону...
Выходит, он в автомобиле! Осталось понять — в каком.
Мишель-Герхард-фон-Штольц всегда и не без основания гордился своими исключительными аналитическими способностями, которые теперь могли пригодиться как нельзя кстати.
Итак — его везут в машине...
Это очевидно!
В какой?
В карете «скорой помощи»? Нет, там бы он лежал куда удобнее, вытянувшись в полный рост на носилках, и видел бы подле себя, в отсветах мигалки, белые халаты.
