Отправляя в тюрьмы и на каторгу преступников, он никогда не предполагал — куда, а теперь имел возможность прочувствовать на себе то, что должны были ощущать они. Побывав ранее там, где они, он вряд ли бы стал настаивать на больших сроках...
И снова приходил следователь и интересовался:
— Имели ли вы в своей работе сношения с тайными агентами?
— Безусловно, — кивал Мишель.
— Вы сами вербовали их?
— Некоторых сам, других — другие, иные приходили добровольно, предлагая свои услуги.
— Но это же варварские методы — заставлять честных граждан указывать друг на друга! — возмущался похожий на гимназиста следователь.
— Это самый действенный метод сыска, — не соглашался с ним Мишель. — Только так можно заранее узнать о преступлении, может быть, даже о готовящемся смертоубийстве, и не допустить до него. Кроме того, все известные мне агенты работали по доброй воле, получая за это из казны деньги.
— И в «охранке» тоже?
— Вполне может быть, — кивал Мишель.
Возмущенный коварством «охранки» следователь захлопывал папку и дверь и удалялся...
Как-то незаметно, исподволь наступило не по-питерски теплое лето. Хотя за толстыми тюремными стенами жара никак не ощущалась — в тюрьме всегда был один и тот же, всегда одинаковый климат...
Потом, как-то вдруг, жизнь за стенами забурлила, о чем можно было судить по частой стрельбе из револьверов, винтовок и пулеметов. И даже по отдельным орудийным выстрелам, от которых вздрагивали и дребезжали в окнах стекла.
Мишель не отходил от окна, напряженно прислушиваясь, ловя доносящиеся с воли звуки. Но частая, беспорядочная, с разных сторон, пальба, не давала представления о том, что там может происходить.
Испуганные надзиратели сбивчиво рассказывали про бои на улицах, про грузовики, битком набитые вооруженными солдатами и матросами, про разгромленные магазины и лавки, про сотни мертвецов, которые валялись на улицах и плавали в каналах и Неве!
— Не иначе опять революция! — говорили шепотом они.
Еще одна?.. Да ведь только что февральская была!
Но выстрелы продолжали трещать, а орудия бухать. Значит — точно!
Что было ждать от новой революции — скорого освобождения или еще худшего преследования, было неизвестно.
Стрельба продолжалась пару дней, после чего стихла. И в «Кресты» повалила новая публика.
— Какие-то большевики, — сообщил надзиратель. — Они, вишь ли, хотели бунт учинить, чтобы сверху стать, а их Временные правители всех поразогнали! И к нам сюда чуть не сотню свезли!
Кто такие большевики и чего им надобно, никто толком не знал. Скорее всего, еще одна, вроде эсеров, партия, которая, как поговаривали, брала деньги у немцев, будучи поголовно их шпионами. Впрочем, теперь это не имело никакого значения, поскольку их бунт был усмирен, а всех зачинщиков рассовали по тюрьмам.
Хотя что-то все-таки изменилось.
Потому что вдруг в камеру к Мишелю зашел надзиратель и спросил:
— Вам дверь на день запирать или как?
— В каком смысле? — не понял, о чем он говорит, Мишель.
— Я говорю, если вам дверь запереть надо-ть, вы скажите. А то некоторые хотят, чтобы она открытой была.
— И что, если дверь будет отперта, выйти можно?
— Оно, конечно, не положено, но в виде исключения — с превеликим нашим удовольствием, — загадочно ответил надзиратель, истекая показным добродушием. — Только вы, милостивый государь, далее коридора не ходите, а то как бы беды не приключилось.
Значит, в коридор можно?!
— Тогда не закрывай, не надо, голубчик! — сказал Мишель, ожидая что это непременно какая-нибудь провокация.
Но надзиратель точно ушел, дверь за собой не закрыв! А минуту спустя в нее сунулась чья-то лохматая голова.
— В шахматы не желаете?
— В какие шахматы?.. — совершенно обалдел Мишель.
Но как-то так непроизвольно, само собою кивнул.
— Вот как славно, — обрадовался его гость. — А то в третью камеру стучусь — и хоть бы кто!..
Исчез и через секунду растворил дверь. В руках у него была верно шахматная доска с расставленными фигурами!
— Какими изволите играть — белыми или черными?
Все это напоминало какое-то помешательство.
— Позвольте... Как вы смогли? — спросил Мишель, кивая на распахнутую дверь.
— Ах это, — весело усмехнулся шахматист. — Пустое. Мы сказали надзирателям, что, когда придем к власти, всех их непременно перевешаем, ежели они нас притеснять станут. Вот они, на всякий случай, и испугались. Ну что — ваш ход?..
— Простите, с кем имею честь? — все же спросил Мишель.
— Лев Давыдович, — ответил шахматист. — Троцкий...
Глава 41
Москва гудела. Виданное ли дело, чтобы брата полюбовницы царя и полюбовника царицы в пыточную сволокли! Да так, что никто того, но в первую голову сам несчастный, не ожидал! Весь вечер накануне царь Петр с Виллиамом Монсом и другими придворными кутил, слова ему приветливые говорил, вида не показывая, что на него злобу затаил. Показалось Петру, что царица с Монсом амуры крутит. А может, и впрямь, потому как все знали, что Виллиам в большой доверенности у Екатерины состоял, будучи правителем ее канцелярии, а сестра его — Матрена Балк — была любимой ее фрейлиной, отчего оба являлись весьма могущественными особами при дворе. Но только злые языки утверждали, что Монс не только канцелярскими делами царицы заведует, но и иными... Видно, кто-то царю о том шепнул или сам он что-то — взгляд страстный или иной знак внимания — заметил и порешил Монсу отомстить.
В девять вечера Петр отпустил Виллиама, сказав, что идет в свою спальню и на другой день с ним встретиться условившись. Не подозревая ничего для себя худого, Монс прибыл домой, разделся и стал трубку курить. Только слышит вдруг, как перед крыльцом карета остановилась и кто-то в дверь стучит. Отворили, а там сам начальник тайной канцелярии генерал-майор Андрей Иванович Ушаков стоит. И говорит:
— Собирайся-ка, друг сердешный!
Испугался Монс, но все равно поначалу надменно держался, веря, что царица его в обиду не даст и из любой беды вызволит.
Встал, оделся.
А Ушаков у него шпагу и ключи требует! И уж теперь всем все понятно... Монс побелел — чуть чувств не лишился. Отдал шпагу и ключи. Андрей Иванович все его бумаги в мешок свалил и с собой забрал. А что не унес — то опечатал! И повез Монса на своей карете, да не в тайную канцелярию, а к себе домой, отчего тот сперва даже немного взбодрился, надеясь на лучшее.
