— Где теперь могут находиться эти ценности? — спросил Терещенко.
— По последним сведениям, в Москве, в Кремле, в подвалах Арсенала.
Министр финансов о чем-то напряженно задумался, быстро барабаня по зеленому сукну стола пальцами.
— Вот что, милостивый государь, вы ведь теперь, кажется, свободны?..
— Совершенно, если считать свободой камеру-одиночку в «Крестах», — грустно усмехнулся Мишель.
— Ах это!.. — досадливо поморщился министр. — Об этом можете не беспокоиться. Я нынче же похлопочу о вас перед министром внутренних дел, и, думаю, не далее как через неделю ваш вопрос будет решен в положительную для вас сторону. В свою очередь, я бы попросил вас изложить письменно все подробности расследуемого вами дела — все, что только вам относительно него известно.
Мишель согласно кивнул.
Арестанты министрам не отказывают.
— Благодарю вас! — довольно сухо кивнул Терещенко, трогая кнопку электрического звонка.
Где-то глухо задребезжало, и сей момент в кабинет, бесшумно растворив дверь, вошел тот самый, что сюда Мишеля привел, господин.
— Проводите, — кивнул министр в сторону примостившегося на самом краешке кресла посетителя.
И тут же, без малейшей паузы, занялся своими делами, вновь углубившись в какую-то бумагу.
— Прошу вас! — вежливо сказал, указывая на дверь, господин.
Мишель встал и растерянно попрощался. Вся встреча заняла не более десяти минут.
Он вышел в приемную, где на него вновь недоуменно уставились ожидавшие аудиенции просители. Но Мишель в их сторону даже не глядел. Он шел за указывающим дорогу господином. Они спустились по лестнице на первый этаж.
— Одну минутку, — попросил господин, куда-то исчезая.
Мишель остался один в просторном вестибюле. Мимо сновали какие-то люди в штатском и форме, огибая его и задевая плечами, а он совершенно не понимал, куда ему теперь идти и что делать.
Но тут дверь открылась, и с улицы внутрь вошли солдаты с примкнутыми к стволам штыками, и вошел тот самый, что сопроводил его из камеры, офицер.
— Вот, прошу-с! — указал на Мишеля вновь появившийся господин.
— Можно забирать?
— Да-с...
Солдаты обступили Мишеля.
— А ну — шагом марш! — вполголоса скомандовал офицер.
И Мишель, отчего-то чувствуя облегчение, пошел с ними к арестантской коляске. Все бывшие в вестибюле министерства и на его крыльце люди сопровождали его удивленными взглядами.
Мишель привычно забрался в коляску, с боков, притискивая его друг к другу, сели солдаты, отчего крепко запахло табаком и «мышиным сукном» новеньких, будто только что со склада, шинелей.
Коляска тронулась, побежала по булыжным мостовым.
Впереди Мишеля ждали «Кресты», ждала камера-одиночка, тюремный ужин и приятное общество большевиков.
Он ехал в тюрьму, но ехал почти домой!..
— Но-о!.. Пошла! Шевелись, родимыя!..
Глава 45
Дело его было плохо!
Хуже — не придумать...
— Что ж ты, друг сердешный? — вздохнул начальник тайной канцелярии генерал-майор Андрей Иванович Ушаков — заплечных дел мастер, Санкт-Петербургу, Москве да и всей Руси своими делами известный. — Как же так-то?
А чего — так? Не знал Густав Фирлефанц за собой никакой вины. О чем и сказал.
Но Ушаков только поморщился. Не любил он упрямцев, кои сперва все отрицают, а после все одно сознаются! Знал генерал-майор и твердо верил, что вовсе невиновных не бывает, что всяк человек, какого бы сословия ни был, черен душой, поступками и помыслами своими и что коли сам не убивал, так рад был, когда другие, по его указке, убивали, что если мзды не брал, так — давал, что пусть даже заговоры не строил, но не прочь был! Разница лишь в том, что одни попадаются, а другие нет. И те, кто попадаются, обязательно сознаются, хотя вначале многие отпираются!
Густава Фирлефанца он знал — не единожды с ним на ассамблеях встречался, в гостях бывал и украшения заказывал. Но он не одного его, он многих, кто к нему в канцелярию попадал, прежде знавал. Что для того ровным счетом ничего не значило и никак участи арестанта не облегчало. Случись у Ушакова на дыбе его брату либо свату, хоть даже сынку родному повиснуть, он и тогда бы не дрогнул — три шкуры с него спустил, правды дознаваясь. Потому как если не он — так его!..
— Видишь сие? — спросил Андрей Иванович, какую-то исписанную пером бумагу показывая.
Видел Густав и понимал, что не приходится ему от той бумаги добра ждать.
— То есть собственноручно подписанные злодеем Виллиамом Монсом, ныне головы лишенным, показания, где он указал на тебя, сказав, будто бы ты, вступив с ним в тайное сношение, сговаривал его супротив паря Петра, понося того ругательски, и подбивал похитить у государыни-императрицы перстень и бусы, дабы вынуть из них каменья драгоценные, заменив их стекляшками. Признаешь ли сие?
— Не было ничего такого, — ответил Густав Фирлефанц.
— И злодея Монса не знаешь?
— Виллиама знаю с младенческих лет, как знал батюшку его, сестру его Анну, — ответил Густав. — Но зная его, никогда против царя идти не сговаривал и на воровство драгоценностей не подбивал. Навет то...
— Упорство твое похвально, — вздохнул Ушаков. — Но глупо. Монсу на тебя наговаривать расчета никакого не было. Да и не один он.
И Ушаков вытащил другую бумагу.
— Караульный офицер Яшка Сумаруков, сказал, как ты просил его, караул снявши, в рентерию с тобой, как ему наказано, не ходить, а подле постоять — зачем, он не ведает, но о чем исправно доносит, подозревая в поступке сем злой умысел. Было так?
— Нет!
— И это тоже, скажешь, оговор?
— Оговор!
— А это?! — потряс в воздухе Ушаков еще одной бумагой. — Светлейший князь Александр Меншиков показал, что будто бы ты хвастался ему, что можешь все, чего хочешь, из рентерии вынести и обратно внесть так, что никто того не заметит и о том не узнает. Так?
— Нет-нет! — вновь замотал головой Густав Фирлефанц. — Ничего такого я князю-кесарю не говорил!
— Выходит, что светлейший князь Меншиков напраслину на тебя возводит?
Сказать, что любимец царя Петра лжесвидетельствует, Густав не решился — промолчал.
— А не говорил ли ты светлейшему князю, что можешь сделать ему драгоценную брошь из камней, что в самой шапке Мономаха были?
— Не было такого! — вскричал Густав, чуя, что нет ему веры, коли против него сам князь-кесарь говорит!
