Заинтригованный офицер склонился ниже.
— Ну, где сокровища? — спросил он.
— Да вот же — вот! — поднял руки Мишель.
Офицер опустил лампу ниже, к самым его ладоням.
Взглянул...
Пожал плечами...
Хмыкнул...
Не понимая его, не ожидая таких реакций, Мишель опустил взгляд, посмотрел на свои руки. Там что-то взблеснуло! Но не алмазы — нет. Какие-то стекляшки, напоминающие части разобранной люстры. Точно — не алмазы!
Как же так?..
Мишель присел, сунул руку в ящик, выгреб еще стекло и какие-то болты и еще гайки к ним, поднес их к глазам и разочарованно отшвырнул.
В ящике были части люстры и ничего боле!.. Не было главного, того, что он искал, — лишь только никому не нужный стеклянный хлам! К которому он шел через аресты, «Кресты», расстрел, из-за которого его бил по голове и пытался утопить в Москве-реке Махмудка.
— Дурак ты, братец! — вздохнул офицер. — Или умом тронулся!
— Горохов!
— Я, ваше благородь! — рявкнул в ответ Горохов.
— Ты вот что — ты запри его, и больше меня сюда не зови! И огня ему не давай, а то он, не ровен час, еще чего-нибудь здесь подожжет.
— Слушаюсь, ваше бродие!
Дверь захлопнулась, и стало темно.
Вернее, беспросветно!..
Бух!
Бух!..
Ухала артиллерия. Большевики обстреливали Кремль. И всем уже было не до какого-то там сумасшедшего арестанта! С окраин в центр, отбивая кварталы, стягивались рабочие дружины и перешедшие на сторону большевиков солдаты 55-го и 85-го пехотных полков, на Николаевском вокзале спешно разгружался пятитысячный отряд балтийских матросов, присланный из Петрограда...
Юнкера бились отчаянно, расстреливая последние патроны и поминутно бросаясь в штыки, но изменить что-либо они были уже не в силах! Еще день — и сопротивление «белых» было окончательно сломлено.
Несколько юнкерских рот, оставаясь верными долгу и присяге и не желая складывать оружие, сопротивлялись до конца, будучи истребленными поголовно, до последнего человека. Но большинство, испытывая нехватку в боеприпасах и людях, сдались на милость победителя.
К вечеру второго ноября был заключено перемирие, а третьего в час дня юнкеров и офицеров собрали там, откуда они начали свое выступление — в Александровском училище, где, заперев в классах, продержали несколько часов, решая их судьбу. Все готовились к худшему...
Но их, взяв с них слово, что они не будут участвовать в контрреволюционной борьбе, отпустили восвояси. Всех!
«Победивший пролетариат не поднял руки на обезоруженных, не мстил за расстрелянных в Кремле товарищей. Он доверил слову взятых: не поднимать руки на власть Советов!» — сообщили большевистские газеты.
Пленники разбрелись кто куда.
Кто-то отправился за границу.
Кто-то примкнул к победителям.
Большинство — подались на Дон, положив начало Добровольческой белой армии...
Но всего этого Мишель не знал. Он так и сидел в казематах Арсенала, потеряв счет времени. Неудачный граф Монте-Кристо, скупой рыцарь, чахнущий над... разбитой люстрой...
Так и сидел!..
Послесловие
Звякнул засов.
Распахнулась дверь.
В глаза, ослепляя, ударил свет. Всего-то керосиновой лампы.
— Есть здесь кто али нет? — спросил голос.
В углу что-то зашевелилось. И из-за куч мусора встал человек.
— Ой!.. В бога, в душу, в мать!.. Напугал черт! Ты кто такой, едрен-корень?!
Мишель подошел ближе.
Перед ним, в расстегнутом бушлате, отсвечивая в темноте полосками тельника, стоял матрос в бескозырке, с болтающейся на боку огромной деревянной кобурой.
— Ты чего здесь? — удивленно спросил он. — Давай, выходи, братишка, революция у нас! Хана — эксплуататорам трудового народа! Свобода!..
Мишель поднялся по ступенькам и вышел из подвала и из Арсенала. Зажмурился от дневного света и стоял так, боясь открыть глаза, наверное, пять или больше минут... Потом пошел к Боровицким воротам, через которые много, как ему казалось, недель назад сюда вошел...
Он брел по московским улицам и переулкам: мимо него катили ощетинившиеся винтовками, обвешанные по бортам красными полотнищами автомобили, шли солдаты с красными лентами на папахах и рабочие и работницы с бантами на одежде.
Эти — с красными. Те были — с белыми. Раскололись, разошлись — по цветам, по жизни... Всего-то в несколько дней...
Встречные с подозрением поглядывали на заросшего, худого, помятого, странного господина, но потом, отведя глаза, бежали дальше.
Куда теперь? — думал Мишель. Куда ему со своей бумажкой... И со своей судьбой?.. Полиция, в которой он служил, разогнана, временных министров, что поручили ему розыск сокровищ, нет! Никого нет и ничего!
Все кончено. С Россией — все кончено! Кому теперь нужно какое-то там золото?! И он сам...
У него и денег-то не осталось!..
Мишель машинально сунул руку в карман, вытащил из него подписанное Керенским письмо, скомкал и отбросил. Но вместе с письмом на землю упал какой-то клочок бумажки.
Он поднял его и узнал почерк Осипа Карловича.
В записке был адрес, он знал чей — адрес Анны. Которой он хотел, да так и не смог помочь. И вряд ли теперь сможет... Раньше он был полицейским, был чиновником по особым поручениям Временного правительства — был кем-то. И был в состоянии что-то сделать. Теперь — ровным счетом ничего! Теперь ему самому требовалась опора.
Так может ли, имеет ли право он брать кого-то под свое покровительство?
Да, прав был ювелир, предупреждая его, что все катится в тартарары! Так и случилось. Именно так!..
Мишель долго глядел на измятую бумажку, не зная, что с ней... что с собой делать. Он даже не был уверен, живет ли теперь Анна по этому адресу. Но даже если живет — что с того?! Максимум, чем он теперь мог ей помочь, это поднести чемоданы!
Так, может, хоть это?.. Хоть что-то!
Он найдет ее и отправит к отцу, который сможет ее защитить лучше его!.. Пожалуй, так!..
Мишель решился...
И пусть все летит к чертовой матери. Все!.. Но пусть останется хоть что-то, ради чего стоит продолжать «влачить свое жалкое существование»!..
Теперь он знал — для чего жить... вернее, для кого! Хотя бы эти ближайшие несколько дней. А там...
Что будет «там», Мишель не знал. Но и никто другой не знал! Старая жизнь закончилась, а какой будет новая, да и будет ли вовсе, никто сказать не мог. Сто лет совместными усилиями многих, не худших, вернее, самых лучших, движимых лучшими побуждениями людей раскачивали гигантскую, в одну шестую суши, империю. Раскачали! И теперь она начала черпать бортом...
