Враз появляется графин николаевской водки, тарелочка с нарезанной ломтиками и кропленной маслицем селедочкой и цельными солеными огурчиками.
— Вот и славно! — бубнит купчина, падая за крайний стол, метя полой шубы грязные, заплеванные полы.
К нему, сладко улыбаясь, потянулись из углов фартовые.
— Компанию не составите?... В шашки сыграть али в картишки по маленькой переброситься интереса не имеете?
— И то, пожалуй...
Подставляют плечи, руки, увлекают за собой в дальний угол, надеясь раздеть игрой до исподнего.
— Эй, ты!... — манит пальцем купец.
На цыпочках подбегает половой, выгибается вопросом, услужливый, готовый хоть сапоги лизать.
— Ежели меня человек спрашивать станет, скажешь, что там я, — указывает в угол купец.
— Не извольте беспокоиться! — сладко улыбается половой.
Знает, шельма, что через час ни шубы у купца, ни спеси не останется. Что сам же он вышвырнет его голого и босого на улицу. Уже без всяких улыбочек. Знает, а не предупредит, не остережет.
Все здесь сыграно, всяк свою роль назубок знает.
— Разрешите представиться — Предрайкоммунхоза, — кивает головой один из игроков, пузатенький верткий господин с бегающими глазками. — Нахожусь в Москве по делам службы.
— Начальник милиции города Забубнова...
А раньше все больше представлялись баронами, тайными советниками и офицерами лейбгвардейских полков, следующими из Петербурга в свои поместья на Тамбовщине. А то и особами духовного звания, отчего в рясы рядились и кресты на шею вешали.
— По рублику изволите-с?
— Валяй! — кивает купчина.
Метнули банчок. Повезло купчине — с ходу треху выиграл.
И тут же еще пятерку.
— Ах, какой вам фарт идет!... Может, поднимем ставочку на рублик?
— А чего на рублик, давай уж сразу на сто!...
Пошла игра — лица раскрасневшиеся, азартные...
Из коридорчика, что в отхожее место ведет, тенью выскользнул незаметный, невзрачный пацаненок на вид годков тринадцати. Огляделся по сторонам, подошел к половому, спросил что-то. Тот кивнул в угол на купчика.
Пацаненок постоял, присматриваясь к посетителям. Кого-то он знал, кого-то нет. В уголке примостились незнакомые ребятки, на вид деловые, но ведут себя до странности тихо, дале — пьяная девка калека в шинели, подле него три пацаненка о чем-то оживленно болтают, еще дале — строительная артель, сплошь неотесанная деревенщина.
Постоял пацаненок да пошел себе.
А через минутку к игрокам половой подбежал. Склонился к самому уху купчика, чего-то прошептал.
— Вас там спрашивают-с.
— Кто? — басит купчик.
— Не могу знать-с, — сладко улыбается половой. — Пожалуйте-с в отдельный кабинет — там вас ждут-с!
Настороженно подняли головы ребятки в углу.
Зашевелился проснувшийся инвалид.
— Опосля доиграем! — гудит, вставая, купец.
Игроки разочарованы — такой жирнючий налим с крючка срывается! Но половой что-то быстро им шепчет, и картежники, разом встав, тянутся к двери.
Жирен налим, да не их!... Там, где дело душегубы ладят, шулерам делать нечего! У них своя игра — у тех своя!
Половой, вьясь вьюном, бежит впереди купца, указывая ему дорогу. Проскочил вперед, услужливо распахнул дверцу:
— Проходите-с!...
А как зашел купец внутрь, тут же шагнул за ним, плотно за собой дверь затворил да сверх того на защелку закрыл.
Вот и все, захлопнулась крышка мышеловки.
Скрылся за ней купчина.
И пропал!...
Вернее сказать — сгинул!...
Глава 42
Двадцать четвертого все и случилось.
Хлопнула дверь, застучали по паркету шаги.
Кто таков?...
Позади, почтительно склонив голову, стоит Лесток. В руках два каких-то листка.
— Что вам угодно?
— Чтобы вы изволили взглянуть...
На листах два сделанных карандашом наброска. На одном корона нарисована, на другом — ряса монашеская, а вокруг нее топор, плаха да виселица.
У Елизаветы Петровны пудра из рук выпала.
— Как вас понимать?
— Желаете ли быть на престоле самодержавною императрицею али сидеть в монашеской келье, а головы друзей и приверженцев ваших видеть на колья насаженные? — спросил Лесток.
Пала Елизавета Петровна на колени перед образом богоматери да час, а то и поболе, усердно молилась.
— Помоги, заступница, не оставь милостью своею...
А в соседних комнатах суета, заговорщики топчутся, прибывают: камер-юнкеры Шуваловы все трое, Разумовский, камергер Михайло Илларионович Воронцов, Салтыков Василий Федорович и другие без счета.
— Все ли готово?
— Как не готово — готово... Но ежели теперь не поспешить, так поздно будет!
— А цесаревна как?
— Сумневается... Как бы вовсе духом не пала. Тогда всем нам конец!
Вышла Елизавета Петровна.
К ней Лесток подскочил да, не давая ей опомниться и рта раскрыть, подал орден святой Екатерины и серебряный крест. Поглядел со значением.
Та орден да крест на себя возложила.
— С богом!...
У подъезда уж стояли приготовленные для нее сани. С нею рядом поместился Лесток, на запятках, хоть и не по чину, да выбирать не приходится, стали Воронцов и Шуваловы. В других санях поместились Разумовский и Салтыков.
Тронулись.
Санки легко скользили по пустым улицам Петербурга. Было тревожно.
Как подкатили к съезжей Преображенского полка, стоявший на карауле солдат вдарил в барабан тревогу, чуть было все не испортив. Но Лесток, первым соскочив с саней, бросился на него с кинжалом в руке да распорол кожу на барабане.
К саням, шагнув из темноты, как черт из табакерки, приблизился рослый унтер, сунулся в приоткрытую дверцу.
— Все ли готово? — спросил Лесток.
— Так точно, — прошептал унтер. — Только-то матушку и ждем!
А сам на цесаревну косится.
— Кто таков? — спрашивает Елизавета Петровна.
— Унтер-офицер Преображенского полка Фирлефанц! — вытянувшись во фрунт, отрапортовал тот.
— А звать-то тебя как?
— Карл... — чуть растерялся гренадер.
