Стоят купцы насупившись. Вздыхают лишь...
Кричит, ярится Никола:
— Не трожь товар мой, бусурманин, плачено за него! Слушает Яков, дыхание затаив!
И слышит вдруг, как зашуршали ковры персиянские, что на возу лежат, да ближе голоса стали! Теперь уж и он разобрал, о чем персы меж собой перекликаются.
— Режь веревки, тащи ковры — верно, там беглецы хоронятся!
Выходит — это их стража ищет!
Шуршат ковры, будто кто лепестки с цветка обрывает!
Жуть беглецов берет...
Обхватила Дуняша Якова да, будто защиты в нем ища, крепко к нему прижалась, лицом своим в плечо ему ткнувшись! И стало Якову горячо от слез, что на него угольками огненными закапали.
Обнял он Дуню да гладить стал, хошь успокоить не мог. Да и как успокоить, когда слышно, как шелестят над головами ковры, что от взоров стражников их скрывают...
— Прости меня, друг милый, это во всем я виновата! — всхлипывает-плачет Дуняша. — Думала я себя спасти, да тем лишь тебя погубила! Теперь не жить нам обоим — ждет нас смерть неминучая да страшная!
Гладит ее Яков, хоть и сам уж плачет.
Чего теперь виниться, коль не дано им ничего поправить... Гладит, плачет да лицо Дуняши сквозь покрывало целует...
Так и нашли их, как последний ковер наземь сбросили: в обнимку сидящих, обоих в слезах горючих, что по щекам их текли да, смешавшись, на одежды капали!
— Вот они! — вскричали стражники да, схватив, поволокли их наверх.
Кинжала, коим Яков во все стороны размахивать стал, никто не испугался — вышибли тот из пальцев его да, навалившись разом, с хрустом костяным загнули руки назад, перехватив в запястьях ремешками кожаными. Да, уронив наземь, приставили к спине копье острое.
Лежит Яков в пыли придорожной, шевельнуться не может, лишь голову набок выворачивает.
Увидел воз да ковры, подле него брошенные, которые разлетелись по сторонам, будто листья цветные. А чуть дале увидел купца Николу, что весь кровью залитый навзничь лежал, бородой к небу вскинувшись, и вокруг него тоже кровь была, что сохла под жарким солнцем персиянским. А жив ли он али нет, того понять было нельзя — верно, помер!
Да еще самым краешком глаза заметил Яков Дуняшу, что стояла меж двумя, вида грозного, стражниками, закутанная в покрывала. И подумал уж он, что не увидит ее боле... Но только вышло иначе...
Подошел бек в кольчуге и шлеме, на солнце блистающих, да, сверху вниз на Якова глянув, а после на Дуняшу, приказал что-то.
Тут схватили Якова за волосы да не щадя потянули, так что чуть целый клок не выдрали. А как вскинули на ноги, то подвели к нему Дуняшу да, притиснув, обвили их одной длинной веревкой, прижав друг к дружке. А после бросили обоих в арбу.
То не бек, то сам шах повелел, строго-настрого приказав, — коли найдут беглецов вдвоем, так тут же вместе их крепко вязать, лицами друг к другу обратив, и так во дворец везти, и не разлучать уж до самой смерти, и вместе же казни предать!
Что и было в точности исполнено!
Но как вязали их, стражники Дуняшу за одежды держали, да при том глаза в сторону отводили, боле всего боясь, чтоб покрывало с ее лица не спало! Ведь хоть беглянка она — да жена шахская! Кто знать может, как господин судьбой ее распорядится — а ну как помилует да на радостях всем тем, кто лицо ее за то время успел увидеть, глаза колоть прикажет да головы с плеч долой рубить!..
Покатилась арба, на камнях и выбоинах подскакивая.
Затряслись в ней пленники...
Вот ведь как оно странно вышло-то! Мечтал Яков о том, чтобы вместе с Дуняшей быть да так к милому дружку прижаться, чтоб всю-то жизнь от себя ее не отпускать...
И так все и случилось!
В точности исполнились мечты его!..
Вместе они теперь! И прижался он к ней, ровно так, как хотел, — так что не оторваться им друг от друга, как ни старайся!.. И быть им так, вместе, до самой смерти!
Жаль только, что недолго, ибо смерть их уж не за горами!..
Глава ХLI
Сидит Джафар-Сефи в доме своем да сладкий шербет пьет. А пред ним девы нагие танцуют, что из гарема его! Ибо главный евнух, помимо шахского, и свой гарем имеет, что не всякому позволено, а ему дано!
Сто наложниц в гареме Джафар-Сефи, одна другой краше! Но не для сладострастья гарем его назначен, а для положения — ибо чем более велик гарем, тем знатней хозяин его! По гарему и почет!
Танцуют девы, станы свои сладострастно изгибая, глядит на них евнух — да не видит их! Ест пахлаву, но кажется она ему невозможно горькой! Не до радостей теперь евнуху — ждет он гонца от шаха. Коли прибудет тот, значит, угодил господину евнух. А нет — беда!..
Томительны минуты ожидания.
Танцуют девы, но в сторону глядит евнух — на часы, в которых из одной чаши в другую песок перетекает!
Когда ж вести из дворца шахского прибудут?!
Да угадать бы какие — добрые или злые?
Ждет евнух, весь в слух обратясь...
Вот послышалось далеко звяканье мелодичное — или это браслеты на ногах наложниц звенят?.. Нет — то колокольчики серебряные, что к уздечке скакуна подвешены, гремят, дабы все загодя их слышать могли и с пути сворачивать!
«Дзинь-дзинь-дзинь!» — бренчат колокольчики.
О том предупреждая, что то не праздный всадник, а гонец шахский скачет и всяк, кто бы ему ни встретился, хоть простой горожанин, хоть купец, хоть визирь, должны, под страхом смерти, сойти с дороги!
Дзинь-дзинь-дзинь!..
Вдруг стих звон!
Вздохнул облегченно евнух.
Коль не слышно колокольчиков, значит, не проскакал мимо дома его всадник!
Вот уж вошел гонец запыхавшийся. Поклонился:
— Шах наш величайший из великих благословенный Надир Кули Хан, да продлит Аллах годы его, послал меня, дабы вручить подарок сей!..
Да суму заплечную сняв и раскрыв, вытащил и протянул евнуху перстень с алмазом, с руки шахской снятый, на котором имя мудрейшего из мудрых вязью арабской трижды написано!
Нет желанней и ценней того подарка!
Пал ниц Джафар-Сефи, господина своего славя да перстень тот драгоценный целуя!
Значит, угодил он шаху!
И будто гора с плеч долой!..
Вчера лишь он, дабы властелина своего в горе утешить, явил ему наложницу новую, которой тот покуда не видел. И была она красоты невиданной: с лицом, подобным сиянию камней самоцветных, от которого взор отвести нельзя; с талией, что двумя пальцами перехватить можно; с бедрами пышными и изогнутыми, словно луки тугие, тетивой стянутые; с пупком, что способен вместить две унции масел ароматных; с грудью, будто созревший плод; с кожей атласной да чистой, на которой ни единой морщинки или родинки сыскать нельзя, как ни старайся!
