Мишель крутил головой.
— Ах молодец, ах умница — как бьет! — не удержался, похвалил он неизвестного ему артиллериста. — Ведь снаряд к снаряду кладет!
— Да как же так, там ведь свои! — воскликнул Валериан Христофорович.
— Им все одно уж не жить — поляки их порубают! — ответил Мишель. — А так хоть кто-нибудь выскочит, спасется!
Орудия бегло стреляли, разрезая разрывами наступающую конницу, подобно тому, как хозяйки делят ножом пирог. Пытаясь выйти из-под обстрела, поляки рассыпались, растеклись по холму. Красноармейцы, понуждаемые мятущимися меж ними командирами, залегли, стали отстреливаться, давая нестройные залпы. С флангов коротко застрочили пулеметы.
— Все, теперь удержатся! — возбужденно сообщил Мишель. Все это было ему хорошо знакомо еще по германской, и теперь былые воспоминания тревожили и волновали кровь. Его влекло в передовые цепи, так как отсюда, равно как всякому стороннему наблюдателю, казалось, что он лучше других видит и понимает суть происходящего и сможет действовать гораздо ловчее и удачливей, чем те, кто теперь находится в бою!
Атака была отбита, но цена заплачена не маленькая. В городок стали прибывать повозки с ранеными. Порубанные, иссеченные, в окровавленных бинтах, бойцы понуро сидели на телегах, иные громко стонали, иные уж отходили.
— Бог мой, что же это творится-то! — ахал Валериан Христофорович.
— Эх, портяночники, ядрит их через коромыло! — тяжко вздыхал Паша-кочегар. — У нас-то во флоте все не так, у нас иначе — коли что, все рядком на дно ложатся, на прокорм рыб...
Вечером в городке царило уныние.
А под утро в дом вновь забарабанили.
— Кто?.. Чего надоть? — недовольно крикнул сквозь дверь Паша, взяв на всякий случай в руки кочергу.
— Это вы товарища Куприянова искали? — ответили из-за двери.
— Ну, мы.
— Он в штабе двенадцатой армии. Поехали со мной, я как раз туда направляюсь.
— А вы кто такой будете?
— Я?.. Военный корреспондент, фамилия моя — Бабель...
Глава 21
Велик город Санкт-Петербург, но и мал, отчего сколь ни скрывайся, а неприятных встреч не миновать!
Не успели фейерверки отгреметь, как задумала русская царица Екатерина Алексеевна новую забаву — с ледяных гор катание. Была она великой затейницей, до праздников охочей, отчего чуть не через день устраивала придворным своим балы да гулянья.
Пробили на Неве прорубь да стали черпать оттуда воду, сливая в бочки, на телеги поставленные. Нальют, крикнет возчик:
— Но-о, пошла!
Стеганет кнутом, лошадь вздрогнет, напряжется, стронет телегу с места, потащит, оскальзываясь, в обледенелой колее.
— Но-о!..
Медленно тянется по Петербургу обоз из десятков телег, покуда едут, вода поверх ледяной коркой схватывается. Взберутся на холм — там солдаты, навалятся разом, бочку опрокинут, хлынет по склону вода, на глазах застывая, а поверх нее уж новая волна из другой бочки течет!
В один день налили, наморозили горку, вкруг фонари поставили да скульптуры шутейные, костры из бревен в обхват сложили, чтоб греться можно было. На другой день, к ночи, потянулись к горке возки да кареты одна другой богаче, на запятках слуги в золотых ливреях. Подъехали. Из карет придворные полезли, все в машкерадных костюмах, иные в масках — собрались кучками, ждут. Глядят — солдаты скачут с факелами горящими в руках, сами в костюмах диковинных — кто в арапа ряжен, кто в индуса.
— Государыня, государыня!.. — зашептались вокруг. — Она!..
Открылась дверца, Государыня-императрица спрыгнула на снег, спросила:
— Готово ли все?
— Готово, матушка!
— Ну так начинайте, не медлите!
Разбежались слуги...
Пошло веселье...
Оглушительно лопнули, взлетели фейерверки, затрещали шутихи, вспыхнули огни. Все пришло в движение — закрутилось, завертелось, загалдело... Скучать не моги, коль у самой Императрицы в гостях — веселись!
Вот уж и санки подкатили — резные, большие — вдесятером сесть можно.
— На горку, на горку, — закричали со всех сторон.
Первой Императрица наверх взошла, полы шубы подобрав, на санки присела, огляделась, рукой махнула...
Подбежали солдаты, санки толкнули, покатились они вниз: все быстрее да быстрее... Лед хрустит, под полозья набегает, ветер лицо сечет, слезу вышибая, страшно так, что дух перехватывает!
Вдруг — бугор нежданный, подскочили санки, подпрыгнули, накренились... Зажмурились все!
Удар!..
Посыпались с санок люди будто горох, и самая первая Государыня императрица — хлоп в сугроб, только ноги торчат!
Ах!..
Побежали к царице со всех сторон придворные, слуги да солдаты — охают, ахают, головами качают — живали!..
А Государыня из сугроба выбралась, хохочет, снег с лица стирает, сама вся румяная то ли из-за мороза, то ли от света шутих.
Тут уж все наперебой, локтями друг дружку толкая, на гору побежали да скатываться с нее стали, сталкиваясь и кубарем вниз летя, и такой тут визг пошел да крики, что за несколько верст слыхать! Кто и расшибался в кровь, да тех в сторону отволакивали, дабы они веселью не мешали!
И Карл Фирлефанц здесь же — как иначе, когда весь двор на санках с горок катается, иные в больших, чем хранитель Рентереи, годах и чинах!
— Ну чего глядишь — айда место на санках искать, — шепчет Карл, подталкивая сына своего Якова в спину. — Надобно бы нам ближе к Государыне подобраться, чтоб приметила она нас.
Делать нечего — пошли наверх, куда солдаты пустые санки волокли.
Сели.
Да тут же кто-то спереди на санки плюхнулся, на них опрокидываясь. Глянул Карл, а это не кто иной, как старый знакомец его, саксонский ювелир Гольдман — сидит, подбоченясь, хоть видно, что не по нраву ему забавы русские, лучше бы теперь в кабачке теплом вино пить да трубку курить, как то в старой доброй Германии принято.
Вот уж и мест боле нет!
Подскочили тут солдаты, ухватились с боков, побежали, санки к обрыву разгоняя. Скрипят полозья, тяжело дышат солдаты, визжат дамы... А Карл к самому уху Гольдмана наклонился да шепчет по-немецки:
— А ведь то ты в лесу был, признал я тебя!..
Вздрогнул саксонский ювелир, голос его заслышав, самого в жар бросило, хоть ветер ему ледяными иголками лицо сечет!
Вот где им свидеться пришлось!..
Свалились вниз — полозья на колдобинах прыгают, седоки с санок в снег валятся, по сторонам раскатываются — хранитель Рентереи в одну сторону, саксонский купец в другую!
