Собирались ветераны-разведчики с полным соблюдением мер конспирации: по одному, в разных, заранее оговоренных точках города, объясняя близким свою ночную отлучку охотами, рыбалками и тому подобной, не внушающей подозрений, чушью.
Перекресток улиц Советской и Красной.
Анатолий:
— Здорово, мужики! Куда спиннинг девать?
— Да выбрось ты его к чертовой матери, пока кому-нибудь глаз не высадил.
— Скажете тоже! Я его у соседа еле-еле под честное слово и бутылку водки выпросил. Я же теперь, мормыш меня задери, заядлый рыболов. Кстати, домой мне лучше вернуться без простуды, но с богатым уловом. Если вы, конечно, хотите, чтобы в следующий раз меня отпустили без сопровождения конвоя родственников.
— Будет тебе рыба. Живая. Я в одном магазине договорился.
— Дорого?
— Дешево — в реке.
Остановка «Школа» 23-го автобусного маршрута.
Семен:
— Вы что так долго? Я уже два автобуса пропустил! Торчу здесь как бельмо в глазу…
Площадь Восстания.
Михась:
— Как настроение, бойцы?
— Как в танке! Который без горючего и боекомплекта!
— Ну теперь все, что ли?
— Все. Ложись на курс.
Дальше ехали молча. Кто-то один постоянно не отлипал от заднего стекла.
— Ну что там?
— Вроде чисто.
— Мы не дворники. Нас «вроде» не устраивает.
— Сопровождающих машин не видно. Повторяющихся тоже. Собственно говоря, никаких не видно. Дорога пуста до самого горизонта. Похоже, нет придурков ночами по мокрому асфальту носиться. Кроме нас.
— Может, и нет. А только береженого бог бережет, — сказал Анатолий, сворачивая на первом же перекрестке. — Покрутимся еще с полчасика. Может, чего и заметим. Они тоже не лохи, чтобы на машину слежки дополнительные фонари навешивать. Смотрите там в оба.
— Да смотрим мы, смотрим.
На место прибыли далеко за полночь. Как и рассчитывали. Машину загнали в кусты, замаскировав с боков ветками. Словно танк в засаде. Здесь же переоделись, сменив цивильную одежду на маскхалаты. Переодевались долго, с пыхтениями, проклятьями и совместными поисками куда-то запропастившихся пряжек.
— Ну и видок у вас, — усмехнулся Сан Саныч, оглядывая сменивших экипировку друзей. — Свинячьи туши в камуфляже.
— На себя взгляни.
По лесу шли как во фронтовом поиске: разреженной, след в след колонной. Не от того, что опасались неожиданной пулеметной очереди из засады, которая, передвигайся они вплотную, свалила бы сразу несколько человек — по старой армейской привычке. Просто потому, что иначе ходить не умели.
Ноги быстро вошли в ритм и размер, задаваемый впереди идущим дозорным. Он шел не как было удобно ему — как было удобно всем. Там, где можно было ступить широко, он ступал узко, памятуя о длине ног самого низкого из следующих за ним бойцов. Этим отличается походка диверсантов и еще, наверное, альпинистов от прогулочного шага всех прочих людей.
Каждый из идущих думал о каждом, а не только о себе. Последний повторял шаг, хотя был за несколько метров от него и почти его не видел. Ступня ступала в отпечаток чужой ступни, и если кто-нибудь обратил бы внимание днем на этот след, он решил бы, что прошла не группа людей, а один, тяжелый и неуклюжий человек.
И еще такая техника передвижения позволяла соблюдать максимальную тишину и максимальную безопасность. Если под ногу попадала случайная ветка, она ломалась только один раз. Если коварная яма — ногой попадал туда только один человек, Прочие ее уже обходили стороной, в то же время не проваливаясь в другие, возможно, притаившиеся в промежутках между этими шагами ловушки. На минном поле подрывался тоже только один возглавлявший колонну человек. Остальные шли по его разорванным, проложившим им дорогу, останкам. Пока не погибал другой, разряжая ценой своей жизни следующую. И так до замыкающего колонну бойца. Подорваться в середине колонны, ступая шаг в шаг, было нельзя. Первым всегда погибал первый!
Именно так шли ветераны. Как через линию фронта, как по минным полям. Надев маскхалаты и встав в колонну, они не могли передвигаться иначе, даже если бы их попросили об этом. Даже если бы это от них потребовали. Они шли так, как диктовали им их фронтовые рефлексы. Так, как учили их первые отделенные, взводные и ротные командиры. Как учили вражеские пулеметчики и снайперы. Как учили чужие мины под каблуками.
Первым шел «смертник». Первым шел Сан Саныч. Это было справедливо. Больше всего должен рисковать тот, ради кого пошли на риск остальные.
Иногда Полковник останавливался, приподнимал руку, и все идущие за ним повторяли его жест. «Внимание! Стой!» — обозначала задранная вверх рука. Все мгновенно замирали и стояли столько, сколько стоял он. «Вперед!» — указывала опущенная горизонтально ладонь, и колонна приходила в движение. Без единого лишнего слова или звука. Только жесты и плавное скольжение ног над землей.
«Стоп!»
Движение ладоней навстречу друг другу — сошлись в группу. Два пальца вверх — «два человека» — большой палец в сторону — «идут в данном направлении». Два пальца вверх — «следующие двое», большой палец в другую сторону — «в другом направлении». Один палец — «я сам», тычок в землю — «остаюсь на месте». Большой палец, растопыренная пятерня и еще раз пятерня — «сбор через один час десять минут».
И мгновенно все расходятся. Никаких дополнительных разъяснений, протестов или вопросов. Каждый знает, что делает. Каждый делает свое дело. Встреча через час десять плюс-минус одна минута. Как ты умудришься отыскать в темноте место сбора, как сможешь рассчитать время, чтобы не опоздать, — твои проблемы. Справишься — уложился в нормативы. Нет — штрафбат.
Сурово?
Значит, справишься.
По законам военного времени все ветераны попали бы в штрафбат. Все опоздали на пять, а кто и на пятнадцать минут. Ветераны подходили, печально разводя руки. Этот жест в практике разведки был новым, но тем не менее понятным — ну что поделать, мужики, возраст. Ноги не те, глаза не те, сердце и голова тоже не те. Поизносилось все, в былые нормативы не влезает.
Сан Саныч демонстрировал облаченный в черную перчатку кулак, энергично шевеля губами, беззвучно ругался, но в целом был доволен своей ветеранской командой. После стольких лет простоя могли бы и вовсе заблудиться или, того хуже, скончаться от физических перегрузок и душевных волнений от инфаркта где-нибудь под ближайшим кустом. Снова ладони навстречу. Сошлись плотной кучей, встали на землю на колени, наклонились, сомкнувшись головами, накинули сверху одну за другой плащ-палатки, в кромешной темноте зажгли фонарик с заклеенным на две трети стеклом. Ни один лучик его не вышел за пределы импровизированного, из человеческих тел и защитной ткани, убежища. Ни один звук не просочился.
