Я чуть отодвинулся от него.
– Итак, я больше не гожусь тебе?
Царь кивнул:
– Да. Увы, ты более не можешь служить телохранителем. Я собираюсь выслать тебя из дворца.
– Но я хочу защитить тебя, царь.
Филипп скептически приподнял бровь:
– Я не сомневаюсь в этом, но рано или поздно она заставит тебя пойти на предательство.
Я знал, что он прав, и не стал возражать ему.
– Но я по-прежнему ценю тебя, Орион. И приготовил для тебя важное дело.
– А именно?
– Я отсылаю персидского посла, того самого, с непроизносимым именем…
– Свертакету, – подсказал я.
– Да, того самого, которого ты выкрал у Демосфена. Он повезет мое послание к Царю Царей. А ты будешь охранять его в пути.
– Я был бы полезнее здесь, когда тебе понадобится моя помощь, – сказал я.
– Не рассчитывай на это.
Я чуть склонил голову в знак согласия.
– Если хочешь знать, я посылаю тебя к Царю Царей с предложением мира.
– Я так и думал.
– Я хочу убедить его, что не имею намерений нападать на персов. И предлагаю выдать женщину из моей семьи замуж за кого-нибудь из его родственников. Я хочу мира.
И, не давая мне возможности сказать что-нибудь, продолжил:
– Но царь не всегда может добиться желаемого. Я создал сильное войско и не хочу, чтобы оно проржавело и рассыпалось в пыль на моих глазах или превратилось в оружие, прибегнув к которому мои полководцы станут злоумышлять друг против друга.
– Тогда чего же ты хочешь?
– Я хочу, чтобы Царь Царей понял: острова в Эгейском море принадлежат грекам, а не персам. Лесбос, Самос и прочие острова были заселены греками еще столетие назад. И они должны избавиться от власти персов, как и города Ионийского побережья. Милет и Эфес – греческие города, и они должны быть независимы, как Афины и Коринф.
– Но согласится ли на это Царь Царей?
Филипп мрачно улыбнулся:
– Без боя не согласится, я в этом уверен. Но я хочу, чтобы войну начал он. Тогда греческие города поддержат нас. Они не посмеют брать персидское золото, чтобы воевать против нас.
– Ты сказал, что хочешь мира.
– Я хочу его!
– Но ты ставишь условия, которые ведут к войне.
Он поскреб в бороде.
– Неужели тебе кажется странным, что война может вести к миру?
– Это не более странно, чем та гроза, после которой светит солнце.
Царь приподнял черные брови.
– Выходит, Аристотель уже превратил тебя в философа?
– Едва ли.
– Ну тогда слушай. Мы победили Афины и их союзников. На время они притихли, ждут объявления моей воли и удивляются тому, что мое войско не вошло в город.
– Да, это верно.
– И если Царь Царей откажется предоставить свободу греческим городам и островам, если он вышлет войско в Ионию и флот на Лесбос, не кажется ли тебе, что афиняне, да и вообще все греки, обитающие по эту сторону Эгейского моря, будут искать защиты именно у нас?
Я начинал понимать его.
Царь усмехнулся:
– Вижу, ты понял. Толкая Царя Царей к войне, я обеспечиваю преданность Афин, Фив и всех прочих.
– На какое-то время.
– Может быть, и надолго.
– А как быть с Александром? – спросил я. – Несколькими городами он не удовлетворится. Он мечтает покорить все Персидское царство. А потом идти еще дальше.
Улыбка исчезла с лица Филиппа.
– Мой пылкий сын скоро поймет, что человек не часто обретает желаемое.
Я посмотрел на его заросшее бородой лицо.
– А чего хочешь ты? – спросил я. – Или иначе: к чему ты стремишься? Не как царь, но просто как Филипп, сын Аминта. Что влечет твое сердце?
Филипп не отвечал долгое время, глубоко погрузившись в размышления. Должно быть, в этот миг царь осознал, что мысли его столько лет определялись нуждами царства и войска, что он забыл свои собственные желания.
Наконец он ответил:
– Я хочу, чтобы они уважали меня… афинские умники и благовоспитанные краснобаи, жители Фив и других древних городов. Властолюбивые демагоги, так и не сумевшие мирно объединить греков. Я знаю, что они обзывают меня варваром, дикарем, кровожадным псом, но хочу, чтобы они уважали меня; мою силу, власть и мягкость в обращении с ними.
Глубоко вздохнув, царь продолжил:
– А еще я хочу, чтобы она считалась со мной. Да, я знаю, она лишь изображала любовь, чтобы родить сына, который когда-нибудь станет царем. Хорошо, он будет царем! Но только потому, что я вымостил ему путь. Олимпиада по-прежнему считает меня табунщиком и конокрадом, говорит, что от меня всегда воняет конюшней, а мои поступки и мысли подобают лишь дикому горцу.
Филипп махнул покрытой шрамами рукой:
– Я выстроил этот город для нее, Орион. Я сплавил свой народ воедино, сделал его могущественным – ради нее. Но для нее Македония – лишь колесница, которой будет править ее сын. Теперь ты понимаешь, что я сделал и чего хочу: уважения. Пусть не любят… даже она, но уважать должны.
– Ты заслуживаешь высшего уважения, царь.
Встав у постели, Филипп поднял руки над головой и выкрикнул:
– Погляди на меня! Мне нет еще и пятидесяти лет, а перед тобой кривой калека, всю жизнь прождавший смерти от ножа убийцы или от яда, полученного из рук собственной жены. Я посвятил свою жизнь созиданию нового, вечного… Я объединил многие племена и города. Никто еще не делал этого, Орион! Никто во всей Греции. Но я тружусь, не зная устали, потому что в тот миг, когда опущу руки, государство мое развалится. И труды мои кончатся только с моей смертью.
Я стоял перед ним, ошеломленный бурей страстей, которую пробудил мой вопрос. Филипп успокоился, сознавая, какую часть своей души открыл мне; царь уронил руки и побрел к окну, якобы собираясь посмотреть вниз на темный двор.
– Все это я сделал для нее, – негромко бормотал он, так что я едва мог слышать его. – Когда я увидел ее, мне исполнилось восемнадцать, чуть больше, чем сейчас Александру. У меня не было шансов занять трон. Между мной и престолом стояли два старших брата.
Царь обернулся ко мне, лицо его исказили скорбные воспоминания.
– Она воистину околдовала меня, Орион. Я хотел положить к ее ногам весь мир. Я одолел своих братьев и стал царствовать, я разбил племена, которые терзали Македонию, сделал наше войско непобедимым. Много лет я трудился, чтобы объединить Грецию под своей властью. Все для нее, все для нее…
