Они много раз слышали хвастливые рассказы про то, как бойцы, проносясь через аулы, подхватывали на броню зазевавшихся чеченок, как день или два пользовали их всем отделением, а потом убивали и сбрасывали в кювет. И ничего им за это не было, потому что война все списывала! Всем.
— А чего — точно!..
Быстро создалась инициативная группа, которая живо обсудила, как это дело можно было бы получше обстряпать. Поймать, пригрозить, заткнуть рот кляпом, оттащить вон в тот лесок и…
Пока это были только слова, только мечты, но в мальчишеских компаниях слова быстро превращаются в дела. Изображая циничных, умудренных опытом взрослых мужиков, провоцируя и подначивая друг друга, боясь прослыть трусами, мальчики обрезают себе пути к отступлению. Наверное, поэтому шалости мальчиков, собравшихся в стаи, бывают более жестоки, чем преступления взрослых мужиков…
— Ты будешь? — спросили Сашку. Потому что обязательно, по праву старшинства, должны были спросить.
— Нет, — быстро ответил он.
Но тут же почему-то передумал.
Он вспомнил тонкую, высунувшуюся из воротника, напряженную, как струнка, шею и плавно и призывно покачивающиеся под юбкой бедра…
— Хотя ладно, буду.
И все равно, это были только слова. Пока… Пока на следующий день, увидев спускающуюся по тропе к реке чеченку, кто-то не сказал:
— Ну что, пойдем, что ли? Или слабо?
И кто-то ему ответил:
— А чего слабо-то?.. Ничего не слабо!
А дальше они действовали уже не как мальчишки — как солдаты.
Двое побежали наверх, чтобы отрезать ей пути отхода, если она вдруг вырвется и побежит домой или если кто-нибудь из деревни решится прийти ей на помощь. Побежали, конечно, не с пустыми руками — с автоматами, потому что оружие давно стало их неотъемлемой частью, как одежда или ботинки. Без автоматов они чувствовали себя как голыми.
Еще трое пошли в обход, чтобы зажать жертву с флангов. Остальные направились прямо к реке. Они спустились вниз и остановились в десяти шагах от чеченки, набиравшей воду в кувшин. Сразу на нее никто наброситься не решился. Они подошли к реке, столпились на берегу и, присев, стали зачерпывать пригоршнями ледяную воду и пить ее и брызгать себе на лица, косясь на девушку и по сторонам. Все-таки им было страшновато…
Чеченка вначале с любопытством поглядывала на русских солдат, но потом, кажется, даже не наполнив до верха кувшин, присела, вскинула его на плечо и, выпрямившись, пошла по тропке, все убыстряя шаг и часто оглядываясь.
Солдаты побрызгались еще с полминуты, подмигивая друг другу и подхихикивая, а потом разом, гурьбой, пошли ей вслед. Вначале пошли, потом — побежали, когда она побежала. А побежав, уже ни о чем другом не думали, кроме как догнать ее и заткнуть ей рот, прежде чем она успеет закричать.
Они догнали ее, сшибли с ног и повалили на землю. Разом несколько рук стали шарить по ее лицу, затыкая рот и нос. Потом разом подхватили и, быстро передвигая ногами и тяжело и возбужденно дыша, поволокли в лесок.
Как ни странно, девушка почти не сопротивлялась, она была как парализованная. Да и что бы она могла сделать против нескольких крепких солдат!
Ее, ломая ветки, затащили в кусты, где уронили навзничь на траву и стали сдирать с нее одежду. Молча и страшно. Ее не успокаивали, не уговаривали, что все будет хорошо, не обещали денег, как купленным чеченским женщинам… Все понимали, что хорошо не будет! Ее можно было изнасиловать, но нельзя было отпускать. Если она вернется в деревню, то деревня поднимется против русских. Раньше они об этом как-то не думали, но теперь это стало очевидным. Всем. Если они ее изнасилуют, им после этого придется ее убить!
Чеченке задрали подол…
Сашка Мохов стоял ниже ее по склону и увидел ее смуглые щиколотки и какие-то штаны — какие-то шаровары, поддетые под юбку. Солдаты его отделения, его товарищи, ухватились за ткань и потянули ее вниз, стаскивая шаровары с ног. Девушка стала извиваться и мычать. Но ей лишь крепче зажали рот и вцепились ей в ноги, растаскивая их в стороны.
Никто с ней не церемонился!
Шаровары отлетели куда-то назад, открыв темное, желанное…
Кто-то, торопливо стаскивая с себя штаны, упал на колени… Хотя первым должен был быть не он, первым по всем неписаным законам и солдатским уложениям должен был быть Сашка, потому что он был здесь единственным среди молодых стариком!
Но, черт его знает, что с ним случилось, что у него в башке замкнуло, но только он, вместо того чтобы оттолкнуть пытающегося нарушить субординацию молодого бойца в сторону, крикнул:
— А ну, стоять!..
Жалко ему стало чеченку. И противно.
— Стоять, я сказал!
Стоящий на коленях, со спущенными штанами и голым задом, боец воровато оглянулся.
— Ты чего? — напряженно спросил он.
— Стоять! — снова, как заведенный, крикнул Сашка. — Встал и пошел отсюда! Все — пошли!
Ну точно — замкнуло! Но теперь он уже отступать не мог, теперь он, чтобы не потерять своего лица и положения, должен был добиться, чтобы ему подчинились.
— Я что сказал, уроды?!
Все напряженно затихли.
— Ты что — дурак?! — вдруг неожиданно грубо, но очень спокойно ответил ему боец без штанов, который был младше его призыва на целый год. — Не хочешь сам — отойди, другим не мешай!
Это был уже открытый бунт. Возбужденный, остановленный в шаге от желанной цели, боец пер на рожон! И, судя по всему, остальные бойцы были на его стороне.
Закрепленное армейским укладом право «старика» угнетать «молодых» схлестнулось с другим правом — правом более сильного ставить на место более слабого!
Сашка оказался один перед несколькими готовыми на все врагами.
— Уйди, падла! — повторил боец, угрожающе привставая.
Но Сашка Мохов не испугался, он не мог испугаться какого-то «молодого», не должен был, потому что в противном случае «молодые» взяли бы над «стариками» верх. И дело уже было не в чеченской девушке — решался вопрос, кто сильнее, кто будет верховодить стаей!
Сашка сделал шаг назад, сорвал с плеча автомат. Характерно клацнул привычно передернутый затвор, и черное вороненое дуло с маленькой дыркой, в которой притаилась, из которой выглядывала, выискивая жертву, смерть, уперлось в лица.
— Я сказал — встал и пошел! — злобно чеканя слова, произнес Сашка.
Солдат встал и отошел на шаг.
И остальные отошли.
Наработанные за год рефлексы и вид наведенного на них оружия заставили подчиниться.
— А теперь — шагом марш!
Бойцы нехотя стали пятиться и отступать.
Чеченка, прикрываясь сорванной с нее одеждой, испуганно глядела на солдат, один из которых, хотя до того тоже гнался за ней, теперь хотел стрелять в других. Она ничего не понимала, кроме одного, кроме того, что тот солдат с автоматом здесь самый главный и что он защищает ее.
