И киксанулся! Да как! Покачала сходка головушками мудрыми, бровки похмурила, строго пожурила отморозков — и простила. А Моньке разрешила забрать все бабки — кроме тех, что подхватчики уже внесли в общак. Четыреста двадцать тысяч — половину взятого — эти козлы, напуганные поднявшимся шухером на сыске и угрозой крутой расправы со стороны Моньки, сбросили в общак. И откупились…
А Колька Швец в эти времена насмерть сшибся в бою с советской подслеповатой Фемидой и надеялся ее победить и восстановиться, и предлагал Моньке вскоре взреять орлами над неопрятными просторами разваливающейся отчизны.
— Чистому криминалу приходит конец, — убеждал он Моньку. — Нерентабельно! Объедки от богатых промыслов! Надо открывать против коммуняк второй фронт — экономический!..
Оба вынырнули из своего узилища, отбились, вернулись в матереющую свободную жизнь, не потеряли друг друга. И однажды Швец представил Моньку Джангиру, под чьим заботливым снисходительным глазом провернули бизнесовое дело — патриотическое, легальное, общественно полезное. «Чистые овощи». Никаких аллюзий с руками правосудия! Действительно чистые.
Совершенно законно, естественным путем сгнаивались ежедневно тысячи тонн овощей, которые через подпольный завод промывали пожарными гидрантами и фасовали в невиданные тогда нейлоновые сумки-сетки по 3 кг каждая. Заработали на остатках от гнилья миллионы и заложили основу хозяйственной империи…
А потом, чуть сгустились тучи, Джангир организовал Моньке выезд на историческую родину в окрестности Вены, где он прильнул к родным корням, прижимая к измученному сердцу бумаги с авуарами «Кредитен-банка»…
…Швец оторвал Моньку от воспоминаний, показав на экран большого телевизора — президент Ельцин, будто налитой цементом, тяжелый, объяснял народу про текущие задачи. Может быть, про свои?
— Видишь, какой боец? — спросил Швец. — По-прежнему наверху кучи…
Монька вздохнул:
— Ничего страшного… По-моему, ваш ребе тухнет с головы…
— Плевать! Скоро заменим! — успокоил Швец. — Скажи, какие есть проблемы?
— Скорую помощь! — попросил Монька. — Срочно! Нужна сестричка — реаниматор полуживой плоти… Пиявка лет восемнадцати, килограммов на шестьдесят…
46. Москва. Ордынцев. Задержание
Ловить Мамочку мы отправились спозаранку все вместе — накануне вечером Любчик и Кит позорно упустили его. Он проехал от них буквально в двух метрах по встречной полосе движения в Ананьевском переулке. Пока они развернули машину, он въехал в проходной двор, махнул через стройку и выскочил в Даев переулок, на Сретенку — и был таков.
Он не убегал от них — скорее всего не обратил внимания. Просто ехал этим маршрутом и не догадывался о том, что его пасут.
Я с отвращением молчал, а Любчик бесновался и ходил на ушах. Только Кит был спокоен. Объедая кукурузный початок, урезонивал:
— Чего ты все ерзаешься и рыщешься? Не дергайся, возьмем… Может, сегодня… Там у него лежбище, обязательно появится…
Любчик смотрел на Кита с остервенением.
— В работе с подозреваемым опер должен выглядеть чуть глуповатым малым, — сипел он. — Но не настолько же!
На перехват Мамочки двинули двумя машинами. Любчик был счастлив, что я поехал с ними, но все-таки явочным порядком присвоил себе руководство. Он уселся с Китом в «джопу», а Куклуксклану, Миле и мне определил позицию на вылете из Ананьевского переулка, перекрывая путь на Даев. «Джопу» они развернули задницей к Садовой — так мы видели друг друга.
Любчик, сообразив, что полагающийся ему втык от меня не последует, вдохновенно вещал:
— Надо перекрыть ему дыхание в замкнутом пространстве — если он вырвется на прямую, мы его сроду не догоним на нашей пердячей технике…
— Хорошо, хорошо, — заверила его Мила. — Я только боюсь, как бы у тебя крыша не съехала от административно-сыскного рвения…
— Поедем, красотка, катас-са? — захохотал Любчик. — Погоди, сама еще потом будешь петь мне дифирамбы…
Кит подтолкнул его в бок и спросил простодушно:
— Слушай, я давно хотел спросить, что такое «дифирамбы»?
— Дифирамбы? — задумался Любчик. — Это что-то вроде рэпа на церковный мотив… А вообще хрен его знает… Короче, восторгаться будете моим умом и красотой…
Меня он цеплять боялся, но заметил, что остался еще обнесенным его вниманием К.К.К., и сказал душевно:
— Слушай, ты больше всего любишь всякие там законы, правила и порядки. Запомни — ждать сейчас придется долго, вступает в силу закон сохранения энергии. Лежи в машине на боку и сохраняй энергию. Сейчас, говорят, энергия — самая дорогая вещь на земле…
К.К.К. засмеялся. Он любил смотреть на бесчинства Любчика, втайне завидуя, что Господь не дал ему такой нахальной озорной бесшабашности.
Направляясь к стоящей на углу «джопе», Любчик успокоил:
— Ребята, сейчас не дергайтесь. Будем ждать. Но и не расслабляйтесь! В любой момент этот таракан может возникнуть. Белый «вольво», девятьсот шестидесятая модель — запомнили?
И ушел. Капитанил. Руководил процессом. Был счастлив.
Мы сидели в «жигуле», молча курили, опустив окна. Чуть-чуть моросил дождь. Ветер-листобой гонял по тротуару листву. Осенний поздний лет одичавших птичьих стай. Небо серое, тряпичное, наспех сшитое их треугольными стежками. Магнитофон пел нежные ванильно-сахариновые педрильные песни. Наискосок, за жидкими деревьями, было видно, как реставраторы золотят купол церкви Сретенья.
— Я тут неподалеку прожила много лет, — сказала Мила. — В Колокольном переулке…
Это она мне напоминает. Зачем? Я и так помню. Но все это ушло, не вернешь.
— Костя, откуда такое название — Сретенка? — спросила Мила.
— Сретенка, Сретенье — «встреча» на старославянском, — объяснил знающий все К.К.К. — Старцу Симеону ангелы обещали, что он не умрет, пока не увидит Иисуса Христа…
Мила помолчала, тихо засмеялась, легонько похлопала меня по плечу:
— Ордынцев! Я тебе обещаю, что ты не умрешь, пока не увидишь ангела… Ты только не потакай Любчику и не ходи на ненужные задержания…
Конечно, никакой необходимости или практического смысла в моем присутствии здесь на захвате нет.
Только не все в жизни танцует от здравого смысла. Есть в человеке дремучая зоологическая страсть — своими руками рвать врага на мясо! Не расчет, не оперативная целесообразность, а простое звериное нетерпение увидеть гадину, грязного недочеловека, который убил Ларионова. И взять его руками, подержать немного, послушать, как затрясется в нем дыхание, как кровь его вскипит и прокиснет от ужаса, как нестерпимо-остро завоняет он потом — как пойманный в шапку скунс.
Я ведь обещал Валерке, что Мамочка будет лежать на его месте в ледяном ящике морга. Я гнал от себя эти сумасшедшие фантазии, я знал, что не могу убить Мамочку и не убью. Но рассчитаюсь. Там еще посмотрим…
