Конвойный открыл решетку-рассекатель в «смертный» коридор, и они подошли к камере Ахата Нугзарова. Разводящий открыл волчок — Нугзаров не спал, сидел на койке, поджав ноги, и напряженно смотрел на дверь.
Потапов кивнул, вертухай защелкал замками, загремел накладной щеколдой, дверь распахнулась, и они слитной группой ввалились в камеру.
Ахат молча, замороженно смотрел на них. Впервые с того дня, когда его поместили в эту низкую темноватую камеру, надели зловонную полосатую робу смертника, сюда явилась такая толпа, и он звериным инстинктом — поверх мысли — понял: мгновение, которого он с таким ужасом и так долго дожидался, — наступило.
В тот же миг сдвоенный наряд надел ему наручники и ножные кандалы.
Оцепеневшими губами Ахат шептал еле слышно:
— Не хочу! Нет! Вы не можете… — и замолчал. Нет сил, только тошнота и сверлящая боль где-то в затылке.
Неисчислимо Потапов видел, как приговоренный переходит из жизни в смерть.
Это, вообще-то говоря, панихида долгая, и осужденного не сбрасывают с земли в могильную яму, а медленно проводят по долгим ступенькам вниз.
В первый день в камере его охватывает растерянность, изнутри рвется шальной дикий крик — этого не может быть! Капают дни, и незаметно растерянность перерастает в злость, острую, болезненную ненависть ко всему миру — почему это именно Я? Почему меня, молодого, здорового, сильного, прекрасного, рожденного для радостей и наслаждений, должны убить? На это не бывает ответа, и злость быстро испепеляет его душевные силы.
На третьей ступеньке ожидающему казни становится легче — он смиряется.
Принимает в конце концов решение судьбы — это со мной все-таки случилось. И ничего не поделаешь.
Сжившись с мыслью о неизбежной скорой смерти, он спрашивает себя — что там, за этим порогом? И тогда приходит раскаяние. Бога не обманешь. И этот ужас — расплата за те злые радости, которыми он жил до этого. А в самом конце, когда приходит Потапов с конвоем, живет он в усталом равнодушии, оцепенении души. Он уже почти согласился умереть. Лишь при объявлении ему о предстоящей казни он и в параличе души пытается орать, рваться, драться с охраной, вырваться, но это уже дерготня отрезанной лягушиной лапки. Он знает, что смерть пришла, и покорность делает его вялым.
Прокурор раскрыл папку, испуганным дребезжащим фальцетом зачитал бумагу:
— Президент Российской Федерации, рассмотрев ваше ходатайство о помиловании, отклонил его за неосновательностью мотивов и особой тяжести совершенного преступления. Приговор о применении к вам исключительной меры наказания вошел в законную силу и будет исполнен незамедлительно…
Караул стоял наготове, но Ахат не вопил, не вскочил, не бросился. Он сполз, стек с койки на бетонный пол и пополз к Потапову. Он знал, что главный — Потапов, а не прокурор, объявивший ему об окончании его жизни. Это ведь Потапов будет его убивать — может, помилует? Ахат обхватил руками ноги Потапова и бессильно тыкался головой в колени, протяжно, с подвизгом скуля:
— Не сейчас… Еще немного… Нет… Нет… Я еще… Я могу… Могу… Я хочу жить…
Потапов кивнул наряду, те взяли Ахата за плечи, рывком подняли на ноги, завели руки за спину и повели в коридор. Идти Ахат не мог, ноги отнялись, и конвой его тащил, как куль. Противно звякала цепь по бетону. Выводной Козюлин распахнул стальную дверь, и Ахат от яркого света зажмурился. Это было помещение, выложенное белым кафелем и похожее на баню. В торце — еще одна приоткрытая дверь, за которую быстро прошел Козюлин. Наряд втолкнул Ахата в дверь, он испуганно озирался в пустом помещении, оглядываясь на Потапова, прокурора и врача.
— Иди, Ахат… Иди… — мягко сказал Потапов, показывая на торцевую дверь. — Умоют и переоденут…
Конвойные протолкнули Ахата в проем, он сделал один шаг, и Козюлин, невидимый ему за дверью, выстрелил ему в затылок.
Ахат скорее всего умер еще до того, как упал на каменный пол, — Козюлин, старый профессионал, стрелял сверху, в темя, в мозговой ствол. Ахат рухнул ничком, ноги судорожно передернулись и замерли.
Потапов оглянулся. Прокурора трясло мелкой дрожью, синюшная бледность заливала его лицо.
— Вот, а ты говоришь «из рыданья — в эхо», — сказал ему Потапов. — Из говна — в помои…
Доктор, отодвинув Потапова, прошел в комнату расстрела, наклонился над Ахатом, потрогал пульс на шее, отряхнул руки, вздохнул:
— Запишите в протокол: «Смерть наступила в один час тридцать две минуты».
Потапов похлопал прокурора по плечу, сказал:
— Все, все, хватит! Хватит… Идите… На сегодня тебе хватит…
Кивнул Козюлину, и надзиратели втащили длинный зеленый брезентовый мешок, в который засунули тело Ахата.
— Все… Пожалуй, пора шабашить… Козюлин, созвонись с крематорием, оформляйте наряд — и в путь…
49. Нью-Йорк. Больница Кони-Айленда. Стивен Полк
Стивен Полк вернулся домой на рассвете и на автоответчике нашел звонок Дриста — он назначал ему срочное свидание В четыре часа в больнице Кони-Айленда. В кафе, в корпусе для посетителей. Полк удивился — он разговаривал с Дристом накануне своего выезда в Вашингтон на встречу с Фрилэндом. Ничего серьезного Дрист не сообщил, поэтому сейчас Полк обеспокоился, потому что после назначения места и времени рандеву Дрист сказал:
— Это серьезно… — Сделал коротенькую паузу и с истерическим смешком добавил: — Серьезно, как инфаркт миокарда…
И дал отбой.
Полк насторожился. Вчера они довольно долго разговаривали, и было ясно, что Дрист в своем поиске информации не сильно продвинулся. Хотя явно старался.
Полк не сомневался — Дрист что-то накопал. Разговор Дриста, удручающий союз криводушия и косноязычия, сводился к тому, что если ты сдаешь людей и торгуешь собой искренне, потому что это тебе доставляет удовольствие, то это страшная вина и неизмолимый грех… А если зарабатываешь себе этим просто на пропитание, на харчи, чтобы можно было прожить, то это ничего страшного — это нормальный бизнес. Все так делают, — убеждал Полка Дрист.
Полк деликатно объяснял ему разницу между предательством и помощью следствию против особо опасных преступников.
Во всяком случае, закончил Дрист оптимистически:
— Ай, Бог там, с верхотуры, с Эмпайр-Стейт-биддинга, смотрит же за нами? Наверное, без прокуроров и блатных разберется, у кого от грехов горб вырос, а у кого брюхо провалилось… Я за жизнь именно так понимаю…
Ясное дело, Дрист ничем не напоминал Полку Родиона Раскольникова, и его душевные метания были не связаны с убитой старухой брокершей. Но Полк подозревал, что там, на глубине, происходят какие-то невидимые с поверхности движения, в содержание которых он не проникает.
Хорошо зная этих людей, Полк опасался, что Дрист как-либо проколется или копы сольют блатным информацию, и боевой брайтонский народ не будет ждать, пока духовные искания Дриста разрешатся глубоким раскаянием. Скорее они обойдутся с ним, как с совсем другим Раскольниковым — Федором, то есть попросту выкинут его с пятого этажа…
