В век, когда не было ничего постояннее утренней росы, люди, которым требовалось что-то постоянное, обращались к прошлому.
Ко всему движению архаистов бен-Раби относился с продуманным презрением. Он видел в нем убежище для слабых, для моральной трусости и нежелания взглянуть в лицо Дня Сегодняшнего без стратегических убежищ в дне вчерашнем, куда можно сбежать от мучительных требований Сегодня.
Архаизм бывал до чертиков забавен. Бен-Раби помнил, как по головидению показывали пузатого мужика, шагающего по Нью-Йорку в одежде ассирийского солдата на битву с легионами фараона из Нью-Джерси.
А бывал и дьявольски мрачен. Иногда они начинали верить всерьез. Он до сих пор вздрагивал, вспоминая рейд на храм Ацтекских Ревивалистов в Мехико-сити.
Как-то он попросил Мауса посмотреть рабочий вариант своего романа. Он все-таки сумел протолкнуть его до несчастливого конца.
Маус долго морщился и наконец сказал:
– По-моему, все как надо. Я же ничего не понимаю в необъективном искусстве.
– Значит, не получилось. Лучше мне все переделать, чтобы было как следует. Понимаешь, тебя должно зацепить, даже если ты не понимаешь, о чем тут, черт побери, идет речь.
– Ну, Мойше, меня вполне зацепило. Его тон был гораздо информативнее слов. Он ясно выражал мнение Мауса, что бен-Раби зря тратит время.
Мойше чуть не заплакал. Для него этот роман значил очень много.
Глава шестая:
3047 н.э.
Былые дни, Луна-командная
Он терпеливо ждал очереди перед отделом санобработки. Когда она подошла, он прошел в кабину «Р». До него никто этого не сделал – под литерой «Р» была пришпилена табличка НЕ РАБОТАЕТ.
Она болталась здесь уже больше двадцати лет, старая, грязная и перекошенная. На Луне-Командной каждый знал, что дверь кабины «Р» не ведет в стандартную камеру санобработки.
Люди, а иногда и не люди, не обращавшие внимания на этот знак, были агентами, возвращающимися с заданий.
Он закрыл за собой дверь, разложил вещи на конторке и разделся. Потом голым прошел через следующую дверь. От излучения встроенного в дверную раму сканера закололо кожу, и волосы на теле поднялись дыбом. Он задержал дыхание и закрыл глаза.
В него ударили жалящие иголки струй, убивая бактерий и смывая въевшуюся грязь. Ультразвуковые колебания разбивали длинные спирали молекул вирусов.
Брызги сменились туманом. Он начал глубоко дышать.
Что-то щелкнуло. Он вошел в следующую дверь. И оказался в комнате точно такой же, как и первая. Единственным предметом мебели была здесь конторка. Там лежала аккуратно сложенная одежда и тщательно разложенные личные вещи. Он оделся, рассовал вещи по карманам и хмыкнул. Его понизили. Судя по шевронам, он оказался ракетчиком второго класса. С боевого крейсера «Ашурбанипал», как гласила эмблема.
Об этом корабле он никогда не слышал.
Вытащив из выданного ему бумажника пустое удостоверение личности, он прижал большой палец к месту для фотографии. Через десять секунд там проявилась его фотография и идентификационные данные.
– Корнелий Уодлоу Перчевский? – произнес он, не веря своим глазам. – Все хуже и хуже.
Он пробежал номера и даты, запоминая, потом прикрепил удостоверение к груди. Натянув кепку с козырьком, которую носили космонавты на планетах, он объявил:
– Корнелий Перчевский на аудиенцию к королю. Пол под ним стал погружаться. Опускаясь, он слышал, как работает душ в камере санобработки. Через минуту он вышел из киоска в комнате отдыха несколькими уровнями ниже. Войдя в главный транспортный тоннель, он направился к автобусной остановке. Еще через шесть часов он сообщил обыкновенного вида женщине за простым столом в простой комнате за ничем не примечательной дверью:
– Корнелий У. Перчевский. Я на прием к доктору.
Она посмотрела журнал приема:
– Вы опоздали на пятнадцать минут, Перчевский. Но проходите. В белую дверь.
Он прошел в дверь, гадая, знает ли эта женщина, что она – ширма. Наверное, нет. Игры режима безопасности были серьезнее всего там, где казались наименее нужными.
В кабинете доктора он почувствовал себя Алисой, нырнувшей через кроличью нору в другой мир.
«Такой же сумасшедший, как Страна чудес, – подумалось ему. – Здесь черное – это белое. Верх – низ. Внутри – значит снаружи. Гек стал Джимом, и никто из них незнаком с Твеном…» Он хмыкнул.
– Мистер Перчевский? Он сразу пришел в себя.
– Да, сэр?
– Я так понимаю, что вы явились для отчета?
– Да, сэр. С чего мне начать, сэр?
– С устной формы. Потом будете отдыхать. Завтра будет письменная форма. Сравнение я поставлю где-нибудь на неделе. Мы все еще вылавливаем блох в новой программе перекрестного допроса.
Глядя на человека без лица, Перчевский стал рассказывать. Самой примечательной чертой допрашивающего были сморщенные, в голубых венах, изношенные руки. Он был старым, его инквизитор…
Обычно человек без лица старым не был. Как правило, это был молодой эксперт, психолог-юрист. Старики в Бюро были бывшие оперативники, штабисты на высоких должностях, лица, принимающие решения, но не технические работники.
Почти всех стариков он знал. Вопросы он выслушивал внимательно, но никак не мог узнать вопрошающий голос. Он был изменен технически. Он снова стал рассматривать руки. Они тоже не давали ответа.
Он заволновался. Что-то где-то пошло не так. Иначе не стали бы задействовать главный калибр.
Процедура отчета и депрограммирования шла месяц. Допросы и перекрестные проверки его ответов сопоставлялись так тщательно и так часто, что когда его наконец отпустили, у него уже не было чувства, что задание было частью его жизни.
Будто у него удалили какой-то орган по молекуле и осталось только непонятное чувство пустоты.
Через пять недель после прибытия на Луну-Командную ему выдали розовую пластиковую карточку, во всех отношениях идентичную белой, которую выдали после санобработки. Выдали ему также конверт с отпускными документами, деньги, банковские книжки и удостоверение со всеми аксессуарами, которые полагается иметь человеку, дабы существовать в электронной вселенной. Включая адрес.
Неулыбчивая амазонка открыла дверь и выпустила его на свободу.
Он вышел в транспортные тоннели Луны-Командной. Обратно из Зазеркалья. И сел в автобус, как любой космонавт в увольнении.
Комната была точно такой, как он ее оставил, – только они переместили ее на тысячу километров с прежнего места. Он плюхнулся на кровать и не вставал почти два дня.
Корнелий Перчевский был одинок. Друзей у него было немного – профессия не позволяла. Еще пять дней он провел в своей комнате один, осваиваясь с книгами, коллекциями и памятными безделушками, которые можно было считать следом во времени его настоящей личности. Эта личность, подобно протею, медленно возвращалась к своей естественной форме. Он начал проявлять интерес к тем немногим вещам, которые были объединяющим полем для его настоящего и прошлого.
