Я моргнула.
— Нет. Нет, спасибо.
— А я, пожалуй, не откажусь. Мое горло…
Она положила сигарету в пепельницу, сняла кувшин с этажерки и наполнила граненый стакан. Когда она приникла к нему, я заметила, что, несмотря на ясный, ровный тон и пронизывающий взгляд, ее руки дрожат.
— Родители баловали вас в детстве, мисс Берчилл?
— Нет, — отозвалась я. — Нет, вряд ли.
— Я тоже думаю, что вряд ли. В вас нет уверенности, что вам все что-то должны, характерной для детей, которых ставят превыше всего. — Перси снова перевела взгляд на окно, за которым собирались серые тучи. — Папа усаживал нас обеих в старую детскую коляску, которая когда-то принадлежала ему, и возил на долгие прогулки по деревне. Когда мы стали постарше, повар собирал нам роскошные корзинки для пикника, и мы втроем исследовали леса, бродили по полям, отец рассказывал нам истории, учил вещам, которые казались важными и чудесными. Например, что это наш дом, что голоса наших предков всегда будут говорить с нами, что мы никогда не останемся одни, если не уедем из замка. — Ее губы попытались сложиться в легкую улыбку. — В Оксфорде он выучил немало языков, старинных наречий и питал особую любовь к древнеанглийскому. Он делал переводы ради собственного удовольствия, и мы помогали ему с ранних лет. Обычно здесь, в башне, иногда в садах. Как-то раз мы лежали втроем на пледе для пикника, смотрели на замок на холме, и отец читал нам «Скитальца».
[54]
День был чудесным. Такие дни редки, тем и запоминаются.
Перси умолкла, ее лицо немного расслабилось, когда она углубилась в воспоминания. Когда она наконец продолжила, ее голос был ломким:
— Англосаксы обладали особым даром к печали и тоске и, разумеется, героике; подозреваю, что дети питают склонность ко всем трем. Seledreorig, — словно заклинание раздалось в круглой каменной комнате, — тоска по крову. В английском нет такого слова, и все же оно не помешало бы, правда?.. Впрочем, я отвлеклась. — Она выпрямилась в кресле, потянулась за сигаретой, обнаружила, что та сгорела дотла, и вытащила новую из пачки. — Так и прошлое. Вечно караулит в засаде, завлекает.
Она чиркнула спичкой, нетерпеливо затянулась и прищурилась на меня сквозь дымку.
— Впредь буду осторожнее, — вставила я.
Пламя быстро погасло, как бы подчеркнув мое намерение.
— Моя мать мечтала завести детей, но когда мы родились, ее накрыла такая сильная депрессия, что она с трудом вставала с кровати. Когда она оправилась, то обнаружила, что семья ее больше не ждет. Ее дети прятались за ногами отца, когда она пыталась их обнять, плакали и вырывались, если она подходила слишком близко. К тому же, чтобы мама нас не понимала, мы приобрели привычку употреблять выражения из других языков, которым нас научил папа. Он смеялся и поощрял нас, радуясь столь раннему развитию. Какими же гадкими мы, верно, были! Видите ли, мы почти не знали ее. Мы отказывались быть с ней, хотели всегда быть с папой и чтобы папа был с нами, и ей становилось все более одиноко.
Одиноко. В устах Перси Блайт это прозвучало по-настоящему грозно. Я вспомнила дагеротипы Мюриель Блайт в архивной комнате. Тогда мне показалось странным, что они висят в таком темном, заброшенном месте; сейчас же это выглядело поистине зловещим.
— И что же случилось? — спросила я.
Она резко на меня посмотрела.
— Всему свое время.
На улице раздался раскат грома. Повернувшись к окну, Перси с отвращением заметила:
— Гроза. Только этого нам не хватало.
— Закрыть окно?
— Нет, пока не надо. Мне нравится свежий воздух. — Она нахмурилась, уставилась в пол и затянулась сигаретой; она собиралась с мыслями, а когда собралась, посмотрела мне в глаза. — Мать завела любовника. Кто вправе ее винить? Их свел отец… ненамеренно. Это история другого рода… он пытался возместить ущерб. Должно быть, сознавал, что игнорирует жену, и потому устроил грандиозное усовершенствование замка и садов. К нижним окнам добавили ставни — они должны были напоминать ей те, которыми она восхищалась в Европе; а затем приступили к работе над рвом. Его рыли очень долго; мы с Саффи следили за прогрессом из чердачного окна. Архитектора звали Сайкс.
— Оливер Сайкс.
Мне удалось ее удивить.
— Неплохо, мисс Берчилл. Я догадывалась, что вы умны, но не ожидала от вас такой архитектурной эрудиции.
Покачав головой, я рассказала о «Майлдерхерсте Раймонда Блайта». О чем я умолчала, так это о том, что мне также известно о завещании Раймонда Блайта в пользу института Пембрук-Фарм. Разумеется, это означало, что писатель не подозревал о романе своей первой жены. Перси словно прочла мои мысли.
— Папа не знал. Но мы знали. Дети знают подобные вещи. Однако нам и в голову не приходило поставить его в известность. Мы полагали себя его миром и думали, что мамины занятия волнуют его не больше, чем нас. — Она чуть пошевелилась, и ее блузка сморщилась. — Я не любительница сожалений, мисс Берчилл, однако все мы в ответе за свои поступки, и с тех пор я не раз задавалась вопросом, не тогда ли Блайтам достался несчастливый билет, даже тем, кто еще не родился? Не могло ли все обернуться иначе, если бы мы с Саффи сообщили отцу, что видели мать с тем человеком?
— Почему? — Глупо было сбивать ее с мысли, но я не смогла удержаться. — Почему было бы лучше, если бы вы сообщили ему?
Мне следовало бы помнить, что упрямая жилка в Перси Блайт не выносит, когда ее перебивают.
Она поднялась, прижала ладони к пояснице и выгнула таз вперед. В последний раз затянулась сигаретным окурком, раздавила его в пепельнице и скованно подошла к окну. Небо было затянуто тяжелыми темными тучами, но глаза Перси сузились от далекого зарева, которое все еще дрожало на горизонте.
— Письмо, которое вы нашли, — произнесла она, когда гром раздался ближе. — Оказывается, папа сохранил его, и я рада этому. Мне было очень нелегко его написать… папа пребывал в таком восторге от рукописи, от истории. Когда он вернулся с войны, от него осталась только тень. Тощий как жердь, в глазах — ужасная стеклянная пустота. Большую часть времени нас не пускали к нему — сиделки жаловались, что от нас один беспорядок, — но мы все равно пробирались в комнату по венам дома. Он сидел у этого окна, смотрел на улицу, но ничего не видел и беседовал с безмерной пустотой внутри себя. Он утверждал, что его разуму не терпится что-то создать, однако, когда брался за перо, ничего не получалось. «Я пуст», — повторял он вновь и вновь и был прав. Он был пуст. Можете вообразить живительное волнение, которое он испытал, приступив к работе над «Слякотником»?
Я кивнула, вспомнив тетради внизу, изменившийся почерк, полный уверенности и решимости от первой до последней строчки.
Сверкнула молния, и Перси Блайт вздрогнула. Она подождала раската грома.
