Несколько минут он плавал, глубоко нырял, вновь и вновь поднимался на поверхность, затем лег на спину и раскинул руки и ноги, подобно звезде. Вот оно, совершенство. Миг, о котором твердили Вордсворт, Кольридж и Шелли, — безукоризненный миг. Том был уверен, что, случись ему умереть прямо сейчас, он умрет счастливым. Впрочем, умирать он не спешил, по крайней мере, в ближайшие лет семьдесят. Том быстро подсчитал: 2009 год, звучит неплохо. Старик, живущий на Луне. Он рассмеялся, медленно заработал руками и возобновил движение, закрыв глаза, чтобы согреть веки на солнце. Мир был оранжевым и усеянным звездами, и будущее Тома сияло его отраженным светом.
Скоро ему придется надеть форму; война ждала его, и Томасу Кэвиллу не терпелось встретиться с ней. Он не был наивен; его отец утратил ногу и часть рассудка во Франции; и он не питал иллюзий насчет героизма и славы, поскольку знал: война — дело серьезное и опасное. Том также не стремился отринуть свое настоящее, совсем напротив: ему казалось, что война — прекрасная возможность стать лучше как человек и как учитель.
Он хотел быть учителем с тех пор, как понял, что однажды вырастет, и мечтал работать в своем старом лондонском районе. Том верил, что способен раскрывать глаза и души таких же детей, каким когда-то был сам, на мир далеко за пределами закопченных кирпичных стен и провисших под тяжестью белья веревок, которые они видели день за днем. Эта цель поддерживала его во время обучения в педагогическом колледже и в первые годы преподавания, пока наконец благодаря толике красноречия и старой доброй удаче он не оказался именно там, куда стремился.
Как только стало ясно, что надвигается война, Том вызвался отправиться на фронт. Учителя нужны были дома, представителей этой профессии не призывали, но какой пример он иначе подаст? Был у него и более эгоистичный мотив. По словам Джона Китса, реально лишь то, что ты сам испытал, и Том соглашался, что это правда. Более того, ему именно этого не хватало. Сопереживание — прекрасное чувство, однако когда Том рассуждал об истории, жертвенности и национальном характере, когда читал своим ученикам боевой клич Генриха V,
[43]
он скреб по самому дну своего ограниченного опыта. Он жаждал, что война подарит ему глубину понимания, вот почему, едва удостоверившись, что эвакуированные дети благополучно размещены в новых семьях, он направился обратно в Лондон и записался в Первый батальон Восточно-суррейского полка. Если все пойдет гладко, в октябре он уже будет во Франции.
Он лениво пошевелил пальцами в теплой воде у самой поверхности и вздохнул так глубоко, что еще немного погрузился в воду. Возможно, именно осознание того, что на следующей неделе он наденет форму, сделало этот день более ярким, более подлинным, чем дни по обе стороны от него. Ведь здесь действительно ощущалась некая сверхъестественная сила. Дело не только в теплом ветерке или неведомом запахе, дело в странной смеси условий, атмосферы и обстоятельств; и хотя Тому не терпелось встать в строй и исполнить свой долг, хотя его ноги порой ныли по ночам от ожидания, сейчас, в этот самый миг, ему хотелось одного: чтобы время замедлило бег, чтобы он вечно лежал на поверхности пруда…
— Как вода?
Голос раздался, словно гром среди ясного неба, и идеальное одиночество разлетелось вдребезги, как золотая скорлупа.
Позже он много раз мысленно проигрывал их первую встречу, и всего яснее ему помнились ее глаза. Еще, если честно, то, как она двигалась, длинная спутанная грива волос, изгиб маленькой груди, форма ног, о боже, каких ног. Но прежде и превыше всего был свет ее глаз, ее кошачьих глаз. Глаз, которые ведали то, чего не должны были. Долгими днями и ночами, простиравшимися впереди, и перед самым концом он видел именно ее глаза, когда закрывал свои.
Она сидела на качелях, опустив босые ноги на землю, и следила за ним. Девушка… женщина? Поначалу он не был уверен… одетая в простой белый сарафан, она наблюдала, как он плавает в пруду. В его голову пришло множество небрежных реплик, но нечто в чертах ее лица сковало его язык, и он сумел лишь сказать:
— Теплая. Чудесная. Голубая.
Ее голубые миндалевидные глаза были немного широко расставлены и едва заметно распахнулись, когда он пробормотал эту фразу. Вероятно, она недоумевала, что это за простачок позволил себе вольности с ее прудом.
Он неуклюже бултыхался в ожидании, пока она поинтересуется, кто он такой, как здесь очутился, с какой стати плавает в ее пруду, но ничего подобного она не сделала, не задала ни единого вопроса, а только не спеша оттолкнулась от земли, и качели по пологой дуге поплыли над прудом и обратно. Ему не хотелось показаться человеком, не способным связать двух слов, и потому он ответил на так и не прозвучавшие вопросы:
— Я Томас. Томас Кэвилл. Простите, что купаюсь в вашем пруду, но день такой жаркий. Не смог удержаться.
Том улыбнулся, и она прислонила голову к веревке. А вдруг она такая же нарушительница границ, как и он? Ее облик словно выступал из окружающего пейзажа, как будто они не были созданы друг для друга. Том попытался вообразить, где именно подобная девушка была бы на своем месте, но ничего не получилось.
Она молча соскочила с качелей. Веревки провисли и задергались. Том отметил, что она довольно высокая. Девушка села на каменный берег, прижав колени к груди, так что платье задралось довольно высоко, и опустила в воду пальцы ног, вглядываясь поверх коленей в круги, побежавшие по воде.
В груди Тома начало расти возмущение. Он нарушил границы собственности, но не сделал ничего по-настоящему плохого; он не заслужил подобного безмолвного осуждения. Она ведет себя, как будто его вовсе нет; сидит рядом с ним, но на лице ее застыло выражение глубокой задумчивости. Он решил, что она играет в одну из игр, столь любимых девушками… женщинами; игр, которые смущают мужчин и тем самым неким странным нейтрализующим образом удерживают их в узде. Иначе почему она не обращает на него внимания? Разве что она стеснительна. Возможно, так и есть; она молода, не исключено, что ее смущает его дерзость, его мужественность, его — к чему отрицать? — почти полная нагота. Ему стало стыдно — ничего подобного он не планировал, а просто хотел немного поплавать, — и он напустил свой самый небрежный и дружелюбный тон.
— Послушайте! Простите, что напугал вас; я не желал ничего плохого. Меня зовут Томас Кэвилл. Я приехал, чтобы…
— Да, — оборвала она. — Я слышала. — Она взглянула на него, как на комара. Устало, слегка раздраженно, но не более. — Вовсе необязательно трубить об этом снова и снова.
— Погодите минутку. Я только пытаюсь заверить вас, что…
Фраза повисла в воздухе. Во-первых, было ясно, что эта странная особа больше не слушает; во-вторых, Том окончательно отвлекся. Пока он говорил, она встала и сейчас снимала через голову платье, под которым оказался купальник. Так вот просто. Ни взгляда в его сторону, ни взмаха ресниц или хихиканья над собственной дерзостью. Она швырнула платье за спину, комок сброшенного хлопка, и потянулась, как согретая солнцем кошка, чуть зевнула, не утруждая себя женскими уловками, а именно, не прикрывая рта, не извиняясь и не заливаясь смущенным румянцем.
