Нелл взглянула на девочку, свою внучку. Длинные руки и ноги, выпирающие коленки, голова опущена, чтобы не привлекать внимания. Несомненно, иных детей посылают в мир не с самым справедливым набором проблем.
Почему-то у Нелл в голове возник образ Кристиана, маленького мальчика, которого она обнаружила в своем корнуоллском саду. Сироты с серьезными карими глазами. Он спросил, любит ли ее внучка сады, но Нелл не знала ответа.
— Что ж, — сказала она, — тогда вам лучше зайти.
Глава 48
Чёренгорб-мэнор, Корнуолл, 1913 год
Копыта коней грохотали по холодной сухой земле, увлекая карету на запад, к Чёренгорбу, но Элиза не слышала их. Губка мистера Мэнселла сделала свое дело — Элиза заблудилась в тумане хлороформа, ее тело осело в темном углу экипажа…
Раздался голос Розы, тихий и сломленный:
— Мне кое-что нужно, на что способна лишь ты. Тело подводит меня, как всегда подводило, но твое тело, кузина, здорово. Роди мне ребенка, ребенка Натаниэля.
Элизе, которая так долго ждала, которая так отчаянно хотела быть нужной, которая всегда полагала себя половинкой целого, не нужно было раздумывать.
— Конечно, — сказала она. — Конечно, я помогу тебе, Роза.
В течение недели он приходил каждую ночь. Тетя Аделина, посоветовавшись с доктором Мэтьюсом, рассчитала даты, и Натаниэль начал выполнять свой долг. Он проходил через лабиринт, огибал коттедж и поднимался к входной двери Элизы.
В первую ночь Элиза ждала в доме, мерила шагами кухню, гадала, придет ли он, должна ли она что-нибудь приготовить, представляла, как люди себя ведут в подобных ситуациях. Она без размышлений согласилась исполнить просьбу Розы, и в последовавшие недели почти не думала о том, что повлекут за собой подобные обязательства. Элиза была слишком благодарна за то, что наконец понадобилась Розе. И лишь с приближением ожидаемого дня начала обдумывать туманные предчувствия, которые становились все более реальными.
И все же Элиза на все была готова ради Розы. Она вновь и вновь повторяла себе, что ее действия навеки скрепят их связь, неважно, каким гадким окажется акт зачатия. Это стало чем-то вроде мантры, заклинания. Они с Розой будут связаны, как никогда прежде. Роза будет любить ее сильнее, чем когда-либо, больше не сможет так легко без нее обходиться. Все, что делает Элиза, она делает ради Розы.
В ту первую ночь, когда раздался стук в дверь, Элиза повторила заученные мысли, открыла дверь и впустила Натаниэля.
Он какое-то время стоял в прихожей и казался больше и смуглее, чем в ее воспоминаниях. Затем Элиза указала на крючок для одежды. Натаниэль снял пальто и улыбнулся, почти благодарно. Тогда Элиза поняла, что он волнуется не меньше ее.
Натаниэль проследовал за ней на кухню, стремясь укрыться за надежностью стола, и облокотился на край стула.
Элиза стояла с другой стороны, вытирала чистые ладони о юбку, не зная, что сказать, как продолжить встречу. Конечно, лучше всего сделать что положено и покончить с этим. Какой смысл затягивать неловкую паузу? Элиза открыла рот, но Натаниэль заговорил первым…
— …подумал, что тебе может быть интересно. Я работал над ними весь месяц.
И тогда она заметила, что Натаниэль принес с собой кожаный портфель.
Он положил его на стол и вынул папку с бумагами. Элиза поняла, что это эскизы.
— Я начал с «Волшебной охоты».
Натаниэль сунул ей лист бумаги, Элиза заметила, что его руки дрожат.
Ее взгляд упал на иллюстрации: черные и белые линии, заштрихованные тени. Бледная стройная женщина полулежит на россыпи речной гальки, вот она сидит в холодной темной башне. Лицо женщины соткано из тонких длинных линий. Она прекрасна, волшебна, эфемерна, совсем как в сказке Элизы. И все же в лице преследуемой феи, изображенной художником, крылось нечто, что поразило Элизу. Женщина на рисунке была похожа на ее мать. Не буквально, сходство заключалось не только и не столько в изгибе губ, в холодных миндалевидных глазах, в высоких скулах. Неким непостижимым образом, при помощи неведомой магии Натаниэль запечатлел Джорджиану, изображая безжизненные руки и ноги феи, ее усталость, непривычную покорность в ее чертах. Но самое странное, Элиза впервые поняла, что в сказке о преследуемой фее описала собственную мать.
Она взглянула на художника и утонула в его темных глазах, проникающих в душу. Натаниэль удержал взгляд Элизы, и свет камина внезапно вспыхнул ярче.
Обстоятельства, в которых они находились, делали их голоса слишком громкими, движения — слишком резкими, воздух — слишком холодным. Акт оказался не таким омерзительным, как она боялась, но и банальным его нельзя было назвать. В нем открылось нечто неожиданное, то, чем Элиза, против воли, наслаждалась. Близость, интимность, которой она была лишена так долго. Она почувствовала себя частью пары.
Элиза, конечно, в паре не была. Помыслить о подобном, даже мгновение, означало предать Розу, и все же… Пальцы Натаниэля на спине, боках, бедрах. Жар соприкосновения обнаженных тел. Его дыхание на ее шее…
Элиза открыла глаза, наблюдая за его лицом, из черт которого складывала истории. Когда Натаниэль тоже открыл глаза, их взгляды встретились, и внезапно она ощутила себя живой. Надежно закрепленной, материальной, существующей.
Потом все закончилось, они разъединились, и физическая связь исчезла. Они оделись, и Элиза проводила Натаниэля вниз. Она встала рядом с ним у входной двери, беседуя о недавнем приливе, о вероятности плохой погоды на будущей неделе. Вежливая беседа, словно Натаниэль всего лишь заглянул одолжить книгу.
Наконец он протянул руку, чтобы открыть дверную защелку, и тяжелое молчание повисло между ними — бремя того, что они натворили. Натаниэль потянул дверь на себя, но толкнул обратно и повернулся к Элизе.
— Спасибо, — сказал он.
Элиза кивнула.
— Роза хочет… Ей нужно…
Она снова кивнула, и Натаниэль чуть улыбнулся. Он открыл дверь и растворился в ночи.
Шла неделя, непривычное стало привычным, и жизнь потекла своим чередом. Натаниэль приходил с новыми эскизами, и они вместе обсуждали иллюстрации к историям. Художник приносил карандаши, вносил изменения по ходу разговора. Часто, закончив работу над эскизами, они беседовали на другие темы.
Иногда они разговаривали, лежа на узкой кровати Элизы. Натаниэль рассказывал о своей семье, которую Элиза считала мертвой, о невзгодах детства, об отце, работавшем в порту, и материнских руках, потрескавшихся от стирки. Элиза почему-то открывала ему тайны своего прошлого, о которых еще никому не говорила: о матери, об отце, которого никогда не знала, о мечте найти его за далекими морями. Странная и нежданная интимность их связи позволила Элизе рассказать даже о Сэмми.
