Голос старика надломился.
— Не знаю.
— Так вы знали, что Айвори жива, несмотря на разговоры об обратном?
В камине стрельнуло.
— Я не знал, потому что это не так. Ребенок умер от скарлатины.
— Да, я знаю, так тогда считали. — Лицо Нелл пылало, в висках у нее стучало. — А еще я знаю, что это неправда.
— Откуда тебе это знать?
— Потому что я была тем ребенком. — Голос Нелл дрогнул. — Я приехала в Австралию, когда мне было четыре года. Меня посадила на корабль Элиза Мейкпис, когда все считали, что я мертва. И похоже, никто не может объяснить почему.
Выражение лица Уильяма не поддавалось расшифровке. Он словно собирался ответить, но промолчал.
Вместо этого он встал, раскинул руки и выпятил живот.
— Я устал, — угрюмо сообщил старик. — Пора на боковую. Робин! — крикнул он.
И снова, громче:
— Робин!
— Гамп? — Робин вернулась из кухни с чайным полотенцем в руке. — В чем дело?
— Я пошел.
Он начал подниматься по узкой лестнице, которая огибала выход из комнаты.
— Может, еще чая? Мы так славно проводили время.
Уильям положил руку на плечо Робин, когда проходил мимо.
— Подбрось дров в огонь, когда будешь уходить, девочка. Мы же не хотим, чтобы туман пробрался в дом.
Когда Робин в замешательстве широко распахнула глаза, Нелл схватила пальто.
— Ради бога, простите, — сказала Робин. — Не знаю, что на него нашло. Он стар, легко устает…
— Конечно.
Нелл застегнула последнюю пуговицу. Она знала, что должна извиниться, в конце концов, это ее вина, что старик расстроился, и все же не могла. Разочарование застряло у нее в горле, точно ломтик лимона.
— Спасибо, что уделили мне время, — сумела выдавить она, шагнув из входной двери в промозглую сырость.
Нелл оглянулась, когда дошла до подножия холма, и увидела, что Робин все еще смотрит ей вслед. Нелл помахала ей рукой, и новая знакомая ответила тем же.
Уильям Мартин, конечно, стар и устал, но в его внезапном уходе кроется что-то еще. Нелл должна знать, она слишком долго хранила собственную тяжелую тайну, чтобы распознать собрата по несчастью. Уильям знает больше, чем говорит. Желание узнать правду превосходило уважение Нелл к личной жизни старика.
Она сжала губы и наклонила голову, сражаясь с холодом. Нелл решилась убедить старика поведать все, что ему известно.
Глава 26
Чёренгорб-мэнор, Корнуолл, 1900 год
Элиза была права: имя Роза прекрасно подходило сказочной принцессе. Несомненно, Роза Мунтраше наслаждалась редкими привилегиями и положенной по статусу красотой. К несчастью для крошки Розы, первые двенадцать лет ее жизни были чем угодно, только не волшебной сказкой.
— Открой пошире.
Доктор Мэтьюс достал из кожаной сумки тростниковую палочку и прижал язык Розы. Он наклонился, чтобы осмотреть ее горло. Его лицо оказалось так близко, что она получила малоприятную возможность произвести, в свою очередь, осмотр волосков в его носу.
— Гм, — промычал Мэтьюс, отчего волоски задрожали.
Роза слабо кашлянула, когда ретирующаяся палочка царапнула ее горло.
— Итак, доктор?
Мама вышла из тени. Она барабанила пальцами, бледными на фоне темно-синего платья.
Доктор Мэтьюс выпрямился во весь рост.
— Хорошо, что вы меня вызвали, леди Мунтраше. У девочки, несомненно, воспаление.
Мама вздохнула.
— Так я и думала. У вас есть лекарство, доктор?
Пока доктор Мэтьюс описывал рекомендуемый им способ лечения, Роза повернула голову набок, закрыла глаза и зевнула. Сколько она себя помнила, столько знала, что ненадолго пришла в этот мир.
В минуты слабости Роза позволяла себе вообразить, какова была бы жизнь, если бы она не ждала своего конца. Если бы жизнь простиралась перед ней бесконечной, долгой дорогой с изгибами и поворотами, которых она не могла бы предвидеть. Путевыми вехами могли бы стать светский дебют, муж, дети, большой собственный дом, который восхищал бы других дам. Если честно, она горячо томилась по подобной жизни.
Но Роза не позволяла себе мечтать слишком часто. Что толку в сетованиях? Вместо этого она ждала, поправлялась, заполняла альбом для вырезок. Девочка читала, когда могла, о местах, где никогда не была, и фактах, которые никогда не использовала в беседах, так как никогда не вела бесед. Она ждала следующего неизбежного эпизода, который приблизит ее к концу, надеясь, что грядущее недомогание окажется интереснее предыдущего, станет менее болезненным, принесет какие-то дивиденды, как в тот раз, когда она проглотила мамин наперсток.
Разумеется, она не нарочно: если бы он не был таким блестящим, таким хорошеньким со своей шапочкой в виде желудя, она и не подумала бы его касаться. Но он был именно таким, и она коснулась. Какое восьмилетнее дитя поступило бы иначе? Роза пыталась уравновесить его на кончике языка, словно клоун из «Книги о цирке» Меггендорфера,
[23]
тот, который удерживал красный мячик на глупом остром носу. Неразумно, конечно, но она всего лишь ребенок, к тому же благополучно практикующий этот трюк уже несколько месяцев.
Случай с наперстком окончился хорошо во всех отношениях. Немедленно вызвали доктора, молодого врача, который лишь недавно принял практику в деревне. Доктор щупал, колол и делал все, что положено докторам, прежде чем дрожащим голосом предположил, что, возможно, может помочь некий новый диагностический инструмент. Посредством фотографической съемки он может заглянуть в желудок Розы, даже не прикасаясь к скальпелю. Предложение всем понравилось: отцу, чьи навыки обращения с камерой означали, что именно он призван осуществить современную съемку, доктору Мэтьюсу, который смог опубликовать фотографии в специальном журнале под названием «Ланцет», и маме, потому что публикация вызвала определенное волнение в светских кругах.
Что же касается самой Розы, то наперсток успешно вышел (самым неблагопристойным образом) примерно через сорок восемь часов, но она смогла насладиться тем, что наконец-то сумела угодить отцу, хоть и мимолетно. Не то чтобы он сам признался, это было не в его стиле, просто Роза проявляла редкую проницательность, когда дело доходило до настроений родителей (хотя причины их изменений пока оставались для нее тайной). Удовольствие, доставленное отцу, привело Розу в приподнятое настроение, такое же легкое и воздушное, как суфле здешней поварихи.
