Интересно, как Урсула разберется с семейной жизнью Тедди и Ханны? Что приведет их к неудаче? Может быть, приезд Деборы из Нью-Йорка? Или провал Тедди на выборах? Отсутствие наследника? Согласна ли она, что признаки грядущего несчастья проявились еще в медовый месяц — тонкие трещины, почти невидимые в сумеречном парижском свете, едва заметные разрывы в тончайшей ткани двадцатых годов — прекрасной, ажурной ткани, такой непрочной, что не было никакой надежды подольше ее сохранить.
* * *
Летом девятнадцатого года версальский мирный договор согрел Париж теплым пламенем оптимизма. По вечерам я раздевала Ханну, снимала с нее тончайшее газовое платье, каждый раз новое: бледно-зеленое, голубое, розовое (Тедди любил качественный бренди и безупречно одетых женщин), а она рассказывала мне, где они сегодня побывали и что посмотрели. Поднимались на Эйфелеву башню, гуляли по Елисейским полям, обедали в наимоднейших ресторанах. Впрочем, Ханну привлекало нечто большее. А может, меньшее.
— Ах эти рисунки, Грейс, — сказала она однажды вечером. — Кто бы мог подумать, что я настолько влюблюсь в рисунки?
Рисунки, сувениры, люди, запахи. Ханна жадно поглощала новые впечатления. Годы и годы она провела в ожиданиях, годы, которые считала пропавшими даром, потраченными зря. А сейчас кругом столько людей, с которыми можно поговорить: богачи в ресторанах, политики — только что с переговоров, уличные художники.
Тедди вовсе не был слеп, он замечал несколько истерическую восторженность Ханны, ее склонность к идеализации, но приписывал все юности. Сейчас эти черты скорее забавляли и радовали, чем настораживали его, а через некоторое время, считал он, жена обязательно их перерастет. Не то чтобы ему очень этого хотелось — в то время он обожал ее такой, какая она есть. Обещал свозить на будущее лето в Италию — посмотреть Помпеи, галерею Уфицци, Колизей; да чего только не обещал. Ханна была зеркалом, в котором Тедди видел себя не сыном своего отца — такого обычного, самоуверенного, скучного — но мужем очаровательной непредсказуемой женщины.
Ханна, в свою очередь, почти не говорила о Тедди. Он был приложением ко всему остальному. Средством, с помощью которого Ханна наконец-то отправилась в путешествие. Нет, Тедди ей даже нравился. Она находила его забавным (правда, тогда, когда он меньше всего этого ожидал), добрым и приятным. Интересы его были уже, интеллект ниже, но Ханна не заостряла на этом внимания и даже научилась льстить супругу, когда это требовалось. А любовь — к чему она? Ханна не страдала от ее отсутствия, во всяком случае тогда. Кому нужна любовь, когда вокруг столько всего интересного?
* * *
Однажды утром, ближе к концу медового месяца, Тедди проснулся с головной болью. Он вообще страдал мигренями, не частыми, но сильными — отголосок какой-то детской болезни. И ничто ему не помогало, он мог лишь лежать в затененной комнате и маленькими глотками пить воду. В тот, первый, раз Ханна растерялась: раньше она почти не сталкивалась с чьей-нибудь болезнью.
Она неуверенно предложила Тедди посидеть с ним, но он не хотел лишать ее удовольствия погулять по Парижу и отказался, объяснив, что она все равно ничего не сможет для него сделать.
Меня отправили на прогулку вместе с ней. Тедди считал, что леди, даже замужней, не пристало ходить по улицам одной. Ханне надоели магазины и вообще помещения. Она хотела открыть для себя свой собственный Париж. Мы вышли на улицу и отправились куда глаза глядят, без всякой карты.
— Смотри, Грейс, — то и дело повторяла Ханна, — давай повернем вот сюда.
В конце концов мы вошли в странный полутемный, узкий переулок. Два ряда домов стояли так близко, что крыши их почти смыкались. По переулку плыла музыка и выплескивалась на маленькую площадь. В воздухе носились смутно знакомые запахи — что-то съедобно-мертвенное. И люди. Голоса. Ханна постояла у входа в переулок и решительно шагнула вперед. Мне ничего не оставалось, как последовать за ней.
Мы попали в коммуну художников. Это я теперь понимаю. Пожив в шестидесятых, побывав в Хайт-Эшбери и на Карнаби-стрит,
[17]
я уже не удивлюсь, столкнувшись с веселой пестрой нищетой парижской богемы. Но тогда, первый раз выехав из Саффрона, где в бедности не было ничего привлекательного, я была ошеломлена. Мы шли по переулку мимо крошечных ларьков и открытых дверей, всюду были натянуты разделявшие их простыни, из ароматных палочек курился тяжелый мускусный дым. Ребенок с большими золотистыми глазами равнодушно выглядывал из-за ставен.
На красных, расшитых золотом подушках сидел человек и играл на кларнете, хотя тогда я не знала, как называется эта длинная черная палка, вся в блестящих колечках и клавишах. Я мысленно назвала ее змеей. Когда человек перебирал по змее пальцами, из нее лилась музыка — странная, опасная, от нее становилось неловко, будто она пела о чем-то слишком интимном. Потом я узнала, что это джаз, а еще чуть погодя он распространился повсеместно.
По всему переулку стояли столы, за ними сидели люди, они читали, разговаривали, даже ругались. Пили кофе и странные напитки из необычных бутылок — вероятно, ликер. Когда мы проходили мимо, люди поднимали глаза, с интересом или без — сказать трудно. Я старалась не встречаться с ними взглядом и только безмолвно умоляла Ханну повернуть обратно, вернуться к свету и безопасности. Меня пугали чужие запахи и непонятная музыка, а вот Ханна чувствовала себя как рыба в воде. Она стремилась впитать в себя все и сразу. Кругом висели картины, только не такие, как в Ривертоне. Эти были нарисованы углем. С кирпичных стен на нас смотрели чьи-то лица, глаза, торчали руки и ноги.
Один рисунок привлек внимание Ханны. Большой — человеческая фигура поместилась на нем целиком. Женщина, сидящая на стуле. Не в кресле и не в шезлонге. А на простом деревянном стуле с тяжелыми ножками. Она сидела, широко разведя колени, и смотрела прямо на нас. Нарисованная блестящим углем, она была совершенно нагой и очень черной. Большие глаза, торчащие скулы, выпяченные губы. Волосы собраны в пучок на затылке. Предводительница воинов.
Меня просто ошарашила такая откровенность, мне казалось, что Ханна должна чувствовать то же самое. Однако она повела себя очень странно. Склонила голову к плечу, подняла руку и провела пальцем по щеке нарисованной женщины.
Рядом тут же вырос какой-то человек.
— Вам нравится? — спросил он с сильным акцентом. Мне не понравилось, как он глядел на Ханну из-под тяжелых век. Человек явно понял, что у нее есть деньги. Догадался по одежде.
Ханна заморгала, будто очнувшись.
— Да, — тихо сказала она.
— Хотите купить?
Ханна сжала губы; думает — поняла я. Несмотря на любовь к искусству, такую картину Тедди бы не одобрил. В рисунке — в женщине — таилось что-то опасное. Дикое. И все-таки Ханне она нравилась. Картина напоминала ей о прошлом. Игра. Нефертити. Роль, которую она играла со всей горячностью не признающего рамок детства. Ханна кивнула. Да, она хочет ее купить.
