Но вот наконец густые блестящие каштановые волосы Пиджин подстригли: неровные, разной длины пряди не закрывали шею, создавая впечатление взъерошенности, беззаботности, безответственности, и она так преобразилась, что все проклятые вопросы сразу перестали беспокоить его; они вообще не стоили серьезных размышлений. Пиджин потребовалось немного больше времени, чем Экслеру, чтобы убедиться в том, что стиль выбран правильно. Но уже через несколько дней они оба приняли ее новую стрижку, в том числе и как символическое согласие Пиджин на то, чтобы Экслер лепил ее образ и определял, какой быть ее жизни. Возможно, восхищение, которое она читала в его глазах, заставило ее покориться его воле, принимать его услуги, пусть даже это противоречило ее привычному представлению о себе. Если и в самом деле это он подчинил ее волю своей, а не она подчинила его полностью, подчинила и завоевала.
Однажды в пятницу вечером Пиджин приехала к нему расстроенная: около полуночи ее родителям в Лансинг позвонила Луиза и рассказала, как ее использовала и обманула их дочь.
— Что еще? — спросил он.
В ответ Пиджин расплакалась:
— Она рассказала им о тебе. Что я живу с тобой.
— И что они на это сказали?
— К телефону подошла мама. Отец спал.
— И как она отреагировала?
— Спросила меня, правда ли это. Я ответила, что не живу с тобой, но что мы близкие друзья.
— А что отец?
— Он не берет трубку.
— Почему?
— Не знаю. Между мною и моим отцом никогда не вставал другой мужчина. Гадкая сучка! Никак не может заткнуться! — кричала она. — Навязчивая, ревнивая, властная, злобная сучка!
— Это действительно так тревожит тебя — что она рассказала все твоим родителям?
— А тебя?
— Только если ты встревожена. А так — абсолютно нет. Я думаю, это даже к лучшему.
— А что я скажу отцу? — спросила она.
— Пиджин Майк, скажи ему что хочешь.
— А вдруг он вообще откажется разговаривать со мной?
— Тогда с ним поговорю я, — сказал Экслер. — Все очень просто.
— Как бы он ни был зол?
— С чего бы ему злиться? Твой отец разумный, здравомыслящий человек.
— Почему меня это так подкосило?
— Ты сама сказала. Лесбийский гамбит. Вот она, верность отцу.
— Ах, сучка! Взять и позвонить им! У нее совсем крыша поехала. Не контролирует себя.
— Да, — согласился он. — Видимо, любая мысль о тебе причиняет ей страдание. Но у тебя-то крыша не поехала. И у меня. И у твоей матери, и у отца.
— Тогда почему отец не стал говорить со мной?
— Если тебя это так волнует, почему бы не позвонить и не спросить его? Может быть, ты хотела бы, чтобы я с ним поговорил?
— Нет, я сама.
Они сначала поели, а уже потом она позвонила отцу, закрывшись в кабинете. Минут через пятнадцать вышла, протянула ему трубку и кивнула.
— Эйса? — сказал он. — Привет!
— Привет! Слыхал, ты соблазнил мою дочь.
— У нас роман, это правда.
— Не скрою, я несколько удивлен.
— Не скрою, я тоже, — со смехом ответил Экслер.
— Когда она сказала, что собирается навестить тебя, я и не предполагал, чем все кончится.
По голосу Эйсы трудно было определить, рассержен ли он, и Экслер решил исходить из предположения, что нет, не рассержен.
— Ну, я рад, что ты ничего не имеешь против, — сказал он.
Последовала пауза, потом Эйса ответил:
— Пиджин — сама себе хозяйка. Она уже давно не ребенок. Послушай, тут Кэрол хочет сказать пару слов. — И Эйса передал трубку жене.
— Да уж, — проговорила Кэрол, — кто бы мог предположить такое во времена нашей молодости в Нью-Йорке?
— Никто, — согласился Экслер. — Я не мог бы такого предположить даже в тот день, когда она тут появилась.
— По-твоему, моя дочь поступает правильно? — спросила Кэрол.
— Думаю, да.
— Какие у вас планы? — продолжала Кэрол.
— У меня — никаких.
— Пиджин всегда умела удивить нас.
— Она и меня удивила, — ответил Экслер. — По-моему, себя тоже.
— И свою подругу Луизу.
Он воздержался от замечания, что Луиза сама достойна удивления. Понятно было, что Кэрол хочет, чтобы ее голос звучал мягко и дружелюбно, но по некоторой отрывистости фраз он понял, что разговор дается ей нелегко и что они с Эйсой изо всех сил стараются вести себя разумно, как полагается, только потому, что им кажется, так будет лучше для Пиджин. Родители не хотят отталкивать ее в сорок лет, как оттолкнули в двадцать три, узнав, что она лесбиянка.
В следующую же субботу Кэрол примчалась из Мичигана, чтобы пообедать с Пиджин в Нью-Йорке. Пиджин в тот день уехала в город утром, а вернулась в восемь вечера. Он дождался ее, приготовил ужин и, только когда они поели, позволил себе спросить, как все прошло.
— Ну так что она сказала?
— Хочешь, чтобы я была честной до конца? — ответила Пиджин.
— Да, пожалуйста, — попросил Экслер.
— Хорошо, — сказала она, — постараюсь припомнить все как можно точнее. Это был мягкий допрос с пристрастием. Ее реакция не заключала в себе ничего вульгарного и эгоистичного. Просто канзасская материнская прямота.
— Продолжай.
— Ты действительно хочешь знать все?
— Да, — подтвердил он.
— Ну, во-первых, в ресторане она меня не узнала и проскочила мимо столика, за которым я сидела. Я ее окликнула.
Она обернулась: «О боже, да это моя дочь! Какая ты хорошенькая!»
«Хорошенькая? А раньше ты не находила меня хорошенькой?» — спросила я.
«У тебя новая прическа, и ты так никогда раньше не одевалась».
«Я стала более женственной — ты это имела в виду?»
«Определенно! — ответила она. — И тебе это очень идет, дорогая. Сколько это продолжается?»
Я сказала сколько, и тут она заметила: «Какая симпатичная стрижка! Должно быть, очень дорогая».
«Просто решила попробовать что-нибудь новенькое».
«Мне кажется, ты сейчас пробуешь что-то новенькое во многих смыслах. Я сюда выбралась, чтобы удостовериться, что ты обдумала все последствия своего… романа».
Я ответила ей, что не уверена, обдумывает ли кто-то вообще свои романтические отношения, а мне они приносят радость.
И тогда она сказала: «Мы слышали, он лечился в психиатрической больнице. Кажется, это было год назад. Кто говорит, что он провел там три месяца, кто — шесть, я точно не знаю».
