– Вот посмотрите, посмотрите! – закричал он.
Подбежал к столу, сорвал с него скатерть, привычно лег на горб и стал качаться, как игрушечная лошадь. В седой щетине застыла улыбка. Остановившиеся глаза уставились в потолок.
Я никак не мог понять, шутит он или нет.
Он хотел произвести на меня впечатление, разбудить в медицине совесть – а может быть, в Боге, но увлекся и качался уже от души. Он приспособился к жизни, и стало не так уж и больно. Экзистенция трансформировалась в адекватный ее содержанию перформанс.
Кроме шуток – я считаю, что это мужественное и гордое решение, даром что бессознательное. Я вовсе не хочу оскорбить память о старичке, но если бы Квазимодо не истекал слюной по недоступным цыганкам, а покачивался себе на хребте, довольствуясь тем, что есть, то помер бы в мире и даже с кукишем в кармане.
Смотрю я вокруг, не забывая про зеркало, и думаю, что это многим хордовым намек. Всем, если подумать.
Беседка с выездом для кибитки
Иногда у меня возникала блажь преобразиться в провинциального Ионыча. Или в спивающегося деревенского доктора Астрова.
Позвали за доктором, он загрузился в кибиточку, поскакал. Кругом непогода, вьюга, гроза. Или, наоборот, сонные сумерки, сенокос удался, коровы мычат, туман ползет, пыль клубится.
Приехал в имение, помыл руки. Поосязал барина, почмокал ртом, назначил пиявок и отвар из лопуха. Тут тебе дородная Евдокия выносит на подносе пирог и большую рюмку водки.
– Оставайтесь, доктор, с нами обедать, – предлагают гоголевские хозяева, а дочка у них вся тургеневская и краснеет. Потому что за дверью страдает разночинный учитель музыки с патлами, которому в петрашевцы уже поздно, а в РСДРП еще рано.
И водится там дальняя родственница, вечная приживалка и компаньонка, тоже краснеет, но она уже умудренная жизнью, ее-то нам и надо. Если не в спутницы жизни, то хотя бы в поводы к тоскливому запою от неразделенной любви.
Роса, беседка, сверчки, бесперспективный чеховский диалог.
Правда, Михаил Афанасьевич писал чего-то про мялку, в которую попала нога, и эту ногу пришлось отрезать. И еще про солдатский зуб, который драть. И роды всякие – нет, этому я не обучен. Никакого распределения ответственности по десяти отделениям.
К тому же мои глупые грезы отчасти сбылись.
Я лечил не только городское, но и сельское население.
Ходил в областной кардиодиспансер и консультировал там пригородную публику. С нею приходилось тяжко.
Однажды я напоролся на одного деятеля, которого незадолго до того выписал из своей больницы – и нате, он уже здесь. Тот насупился, опасаясь, что я всем расскажу, что он там вытворял и как себя вел, но я не стал портить людям сюрприз, сами увидят. Бог с ним, он городской был.
С деревенскими бывало так:
– И когда же вы заболели?
– А когда сарай горел.
– А когда сарай горел?
– Да как соседи сгорели.
Ну ее, деревню, красным поясом перепоясанную.
Женский батальон
Когда реальность заканчивается, начинаешь обращаться к чужому творчеству, которое тоже реальность. Строишь на нем что-то свое. Это и есть постмодернизм.
Собрался я написать какую-нибудь медицинскую историю – и ничего не могу вспомнить.
С горя стал смотреть фильм «Свадьба в Малиновке», к которому и раньше относился подозрительно, а нынче он показался просто отвратительным, с его-то гороховыми плясками. И вдруг, глядя на Пуговкина с его предколхозным стадом, припомнил, что у меня тоже наберется своего рода Женский Батальон.
Я, конечно, говорю о медсестрах. За три года работы в петергофской поликлинике у меня их сменилось пять.
Без сестры работать очень хорошо, потому что за нее доплачивают. Мне хотелось, чтобы доплачивали за сестру, за выезд на дом, за оттискивание печати, за роспись, за раскрывание рта, за появление на работе. И вообще, одному быть – здорово.
С сестрой работать тоже очень хорошо. Потому что одному быть – плохо. А тут можно поговорить. Сестра пишет рецепты, выгоняет больных, проветривает кабинет. Чудеса.
Поименно я запомнил только двух.
Первую звали Надя, она была моя ровесница, настоящий ас. Настолько опытная, все болезни знала, поэтому часто болела. Вот мне и дали другую, когда устали платить за больную Надю.
Вторую звали Лена. Юная и тургеневская. Я любил ее веселить, смешить; однажды чуть не переборщил: клиенты уже начали о чем-то догадываться, стали коситься. И она смеется: с вами, дескать, как в цирке. Никакой субординации. Как-то раз она вдруг сняла телефонную трубку и в течение часа делилась с какой-то дурой своими бедами: кто-то не отдал ей какие-то Вещи. Вещи, вещи, вещи – это слово, произнесенное оскорбленным тоном, повторилось в моих ушах раз пятьсот. И я понял, что она совсем не тургеневская, а зощенковская. Слава богу, вышла замуж и отправилась в декрет.
Третью как-то там звали. Молодая, угрюмая, слова не вытянешь. Ленивая, медлительная, страшная. Наступил день, когда у нее заболела спина, и она стала у меня лечиться. Я полистал ее карточку, с изумлением прочитал всю историю ее трихомонады, от корки до корки. Вылечил спину и пошел к начмеду отказываться от помощницы.
Четвертая была самая лучшая: бабушка, лет семидесяти. Работящая, тихая, домашняя, с пирожками для доктора. Вот бы кого запомнить по имени-отчеству! Не запомнил. Не мог на нее нарадоваться. Никакой трихомонады.
А вот пятая – пятая была Классическая Медсестра. Кубическая, средних лет. Сядет напротив – и мед польется ручьем. Зато как выйдет за дверь, вразумлять разжужжавшихся клиентов – гроза! Страх и трепет, как написал Кьеркегор. В одном глазу яйцеглист, в другом – анализ мочи по Нечипоренко.
Эту пятую сестру я не то что забыл как зовут, но и вообще забыл, хотя проработал с ней дольше, чем с остальными, вместе взятыми. Приехал как-то раз в поликлинику, уже через несколько лет после того, как уволился. И мне ее называют. Я – в недоумении: кто такая? не помню! не знаю!
Тут она выходит, руками плещет, сияет. Тьфу! как я мог забыть! Зачем, собаки, напомнили?
Имя теперь снова забыл, а образ держится.
Су Джок
В последнее время меня постоянно занимают пятки. Я никак не пойму, почему их чесание считается роскошью.
Мне часто приходится выслушивать женские мечты: хорошо бы мне девку-чернавку, чтоб она мне пятки чесала. Почему-то не черного мужика, а именно девку. И барыни доисторические, насколько я знаю, тоже девок предпочитали. Вот почему? Гомосексуальные полутона?
По-моему, нет. Пятка, может быть, и эрогенная зона, но она не универсальная эрогенная зона. Потому что я, например, свою пятку никому чесать не позволю по причине смеха.
