И там, в режиме сериала, существовал Сиси, пожилой человек. Он заболел. Его разбил вроде как паралич, и он лежал себе девятьсот серий с приоткрытыми глазами, словно что-то понимал. Оно, окружающее, на его счастье и не требовало глубокого проникновения.
Так что наши доктора, жены которых усиленно все это смотрели, выделили даже синдром Сиси – когда вот так лежат с дуба, не делают ничего и только глядят.
А к тысячной, что ли, серии Сиси вдруг встал и пошел. Он поправился.
И вот я готов был сварить режиссера в каком-нибудь молоке или кислоте, вместе с Сиси.
Потому что приковылял ко мне пациент – мужичок такой, все нормально: рука скрючена, нога загребает, лицо перекошено, глаза оловянные. И задал вопрос:
– Вот мы лечимся, доктор, и лечимся – а когда же мы поправимся?
– Да никогда, – говорю. – С чего вам поправиться? Это совсем никогда не проходит.
– А как же Сиси?
– А что Сиси?
– Так он поправился.
– Ну и что?
– Что же – нам неправду показывают?
Геометрия
– Ну, что у тебя веселого?
В смысле – на общей терапии.
Это я беседую с приятелем студенческих лет. Он до сих пор доктор.
Тот хрипит:
– Да что веселого… Десять человек лежат, и все веселые… Один с домофоном разговаривает. Это у него выключатель домофон… Колем ему пять галоперидола и пять феназепама… Не знаем, как называется…
– Что называется?
– Укол… Два и два – это квадратик. Три и три – пирамидка. Четыре и четыре – кубик. А пять – не знаем…
Печаль и радость
Аптека.
Бабулечка. Скорбная, но настырная.
– Мне камфарное масло.
– Спирт или масло?
– Мне ноги натереть.
Аптекарша идет искать, приносит спирт.
– Это масло?
– Нет, это спирт.
– Мне нужно масло, Малахов сказал масло…
– Ну так там еще горчица…
Гибель империи
Тюремная психушка.
Шизофреник разгуливает в бумажной короне, соорудил ее из газеты. В момент ареста носил на голове пакет с клеем. Преступление – так, чепуха. Решил, что ему негде жить и что для этого нужно жениться. Вломился в чужое жилье, треснул по голове хозяйку, ссильничал и сел рядом, стал ждать. Та пришла в себя, наорала на него и вызвала милицию.
«Ты что же, решил, что она после этого захочет за тебя замуж?» «Ну, я так подумал…»
И вот стал ходить в газетной короне, и его полечили.
И он ее снял.
Доктор:
– А где же корона?
Лучезарно улыбаясь:
– Я теперь буду передовиком швейного производства!
– А чего же ты раньше корону носил?
Смеется:
– Да мне делать было нечего.
Ориентация
– Галя! Галя! – орал человек, привязанный к койке. У него была «белочка».
– Сейчас тебе будет Галя, – пообещал ему доктор и впорол ему Галю, то есть галоперидол. И любимая отступила на второй план.
Галя же все это время названивала доктору: как там мой Гена?
– Ваш Гена бредит.
– Но хоть обо мне-то он помнит?
– А как вас зовут?
– Галя.
– Да он только о вас и вспоминает!
…На другой день доктор решил, что клиента все-таки нужно выпихивать из реанимации. Но для этого требовалось, чтобы клиент разбирался в происходящем. И доктор стал его учить:
– Ты в больнице. Понимаешь? Повтори.
– Я в больнице, – важно согласился тот.
– Мы – врачи.
– Вы – врачи.
– А ты больной.
– А я больной.
Пришла комиссия.
– Вот, ориентирован, все понимает, – затараторил доктор. – Можете проверить.
Комиссия приблизилась к постели больного.
– Где вы находитесь, скажите?
Тот задумчиво закатил глаза:
– А хуй его знает…
– Ну а мы вот, вокруг вас, в халатах стоим – кто мы такие?
Клиент задумался еще крепче.
– Вы? Люди тяжелого труда.
Ленинским курсом
Беседую с приятелем-реаниматологом. По ходу дела возникает вопрос, занимающий меня по жизни, есть одна такая тема:
– Слушай, а вот есть вредная тетка вроде как после инсульта, всех извела за годы лежания, житья от нее нет, дергает людей с интервалом в две минуты. Чем бы ее грамотно притормозить?
– Ну, тизерцинчиком, – задумчиво басит доктор.
– Тизерцинчик знаком, как же. А он в таблетках бывает, я забыл?
– Бывает. Я своего деда кормил.
– Тормознулся?
– Да так… Через два месяца сошел с ума. Ленина увидел. «Ленин, – говорит, – добрый. Он мне штаны подарил».
Пуповина
Мелкий, почти бессодержательный эпизод.
Но я его запомнил, как важный этап становления докторского сознания.
Я уже где-то писал, что доктор не может позволить себе помирать с каждым больным. Эту глупость выдумали ипохондричные романтики, мечтающие уволочь доктора с собой в могилу.
Практика начинается с возведения стеночки, прозрачной. Но плотной. Меня начали обучать этому строительству с первого дня работы в поликлинике.
Пришел ко мне, скажем, Сомов. Может быть, его и в самом деле так звали. Едва ли не первым пациентом. Ну, Сомов он был как Сомов – такой из себя весь, как Сомову и положено. Он куда-то намылился ехать, в санаторий какой-то, и сильно спешил с бумагами. Не помню, в чем там было дело, но ему позарез нужно было посетить меня повторно, на следующий день, с утра, тоже первым. А дальше он поедет, иначе опоздает. Во всяком случае, очень рискует, и будет ему плохо.
А у меня будет очередь. Не мог бы я его вызвать из коридора пораньше?
Я тогда еще не умел работать в поликлинике и согласился. Почему бы и нет? Вызову его завтра пораньше. Впишу ему анализы, оправдаю насчет яйцеглиста и отпущу.
Сомов, ликуя, ушел, а утром вернулся. До него ко мне вошла бабулька и передала свернутую записку-бумажечку. Так сводни передают любовные письма. Я развернул бумажечку и прочел корявое: «Доктор, вызывайте Сомова».
