В конце концов Попурри завершилось, и Либерачи крепко уснул.
Я хотела, чтобы прояснилось в голове. Хотела чужести, и холодности, и точности.
Немножко послушала, как Гленн Гульд играет «Хорошо темперированный клавир». В студии Гульд нередко записывал девять-десять разных версий каждого сочинения, и всякая нота совершенна, всякая отлична от прочих, и во всякой сыгранной ноте отголоски всех прочих, коим ее предпочли. Я не умею воспроизвести фугу в голове, так что я послушала его диковатое исполнение прелюдии до-минор из I тома, которая начинается со стаккато, а после двух третей первой страницы вдруг течет так гладко, так тихо, а потом я послушала прелюдию № 22 си-бемоль-минор, которую мне никогда не удавалось сыграть без педали. По-моему, даже если для нее и не полагается педаль, ее все-таки стоило бы играть легато, и однако обрывистая резкость Гульда холодностью, напряженностью своей вытеснила своевольную экспрессивность, которой выматывает душу Либерачи.
Либерачи все спал. Голова его лежала на подушке, это его лицо, спящий мозг упрятан в череп; как жестоко, что мы должны всякий раз, просыпаясь, откликаться на то же самое имя, воскрешать те же воспоминания, подхватывать те же привычки и глупости, которые мы завели накануне, а затем убаюкали. Я не хотела смотреть, как он проснется и продолжит в том же духе.
Я не хотела ждать его пробуждения, но уйти, ни слова не сказав, было бы грубо. С другой стороны, почти никакой записки не напишешь. Не скажешь спасибо за чудесный вечер — ну потому что ничего такого ты не можешь. Не скажешь надеюсь еще увидимся — вдруг он решит, что я его подталкиваю снова со мной увидеться? Не скажешь это был кошмарный вечер надеюсь мы больше не встретимся — ну потому что просто-напросто не можешь. А если я сяду писать коротенькую записку, которая что-то скажет, ничего из вышеизложенного не сказав, я так и просижу тут часов пять или шесть, пока он не проснется.
И тут меня осенило.
Надо вот как сделать, подумала я: надо писать так, будто у нас был интересный разговор, однако он прервался, когда мне понадобилось уйти (к примеру, у меня встреча). Записка должна не знаменовать финал события, но стать очередным фрагментом диалога, который длится до сих пор + временно прерван. Из записки должно следовать, что Либерачи интересует, скажем, Розеттский камень, + и в ней надлежит возразить собеседнику, предположительно не верящему, что возможно составить внятную аналогичную надпись; тем самым записка станет элементом дискуссии, которая возобновится позже в некий необозначенный день. Надо просто воспроизвести короткий текст на греческом, как будто для заинтересованного скептика, с переводом транслитерацией словарем пояснениями к грамматике — и по возможности, разумеется, писать якобы для человека, которого хлебом не корми, а корми только медиальным залогом, двойственным числом, аористом и тмезой. Мне обычно плохо дается светскость, но это, решила я, гениальное озарение. Займет где-то час (что предпочтительнее пятичасовой записки, не поддающейся написанию), и паутина ложных допущений в финале практически гарантирует (между тем позволяя мне избежать неоправданной жестокости и притом ни на йоту не отклониться от правды), что Либерачи никогда больше не захочет со мной увидеться.
Я встала, оделась, ушла в соседнюю комнату и взяла у него из стола листок. Потом из своей сумки достала тонюсенькую ручку «эддинг 0,1», поскольку собиралась все уместить на одной странице, села и взялась за работу. Было около 3:00 ночи.
Ты, кажется, сомневаешься, что в наше время возможен Розеттский камень (непринужденно начала я). Вот посмотри.
«Илиада», песнь 17, Зевс жалеет лошадей Ахилла, оплакивающего смерть Патрокла
Μυρομένω δ' ἄρα τώ γε ἰδὼν ἐλέησε Κρονίων,
Муроменō д’ ара тō ге идōн элеэсе Крониōн,
Коней печальных узрев, милосердовал Зевс-промыслитель
κινήσας δὲ κάρη προτὶ ὃν μυθήσατο θυμόν
кинēсас де карē проти хон мутхēсато тхумон
И, главой покивав, в глубине проглаголал душевной:
ἆ δειλώ, τί σφῶϊ δόμεν Πηλῆϊ ἄνακτι
а дейлō, ти спфōи домен Пēлēи анакти
«Ах, злополучные, вас мы почто даровали Пелею,
θνητῷ, ὑμεῖς δ' ἐστὸν ἀγήρω τ' ἀθανάτω τε;
тхнēтōй, хумеис д’ эстон агēрōт’атханатō те;
Смертному сыну земли, не стареющих вас и бессмертных?
ἦ ἵνα δυστήνοισι μετ' ἀνδράσιν ἄλγε' ἔχητον:
э хина дустēноиси мет’ андрасин алге’ экхēтон:
οὐ μὲν γάρ τί πού ἐστιν ὀϊζυρώτερον ἀνδρὸς
у мен rap ти пу эстин оизуротерон андрос
πάντων, ὅσσά τε γαῖαν ἔπι πνείει τε καὶ ἕρπει.
пантōн хосса те гайан эпи пнейэй те кай херпей.
Разве, чтоб вы с человеками бедными скорби познали?
Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе,
Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека.
ἀλλ' οὐ μὰν ὑμῖν γε καὶ ἅρμασι δαιδαλέοισιν
алл’ у манхумин ге кай хармаси дайдалеойсин
Ἕκτωρ Πριαμίδης ἐποχήσεται· οὐ γὰρ ἐάσω.
Хектōр Приамидēс эпокхēсетай у rap эасō.
Но не печальтеся: вами отнюдь в колеснице блестящей
Гектор не будет везом торжествующий: не попущу я!»
[62]
Дела движутся. Всего-то 3:15, а у дешифровщика уже больше подспорья, чем Шампольон получил от Розеттского камня за все время знакомства. Я невольно задумалась, сколь проще была бы жизнь, если бы я не морочилась и сразу перешла к неопределенному «чао», а не пыталась бы с похмелья и недосыпа побороть грамматические тонкости. Но текст пока был так хлипок. Не считая транслитерации, все это легко найти на страницах «Классической библиотеки Лёба»
[63]
. Решительно неубедительное послание в бутылке, а кроме того, сразу станет ясно, что больше 15 минут оно у меня не отняло. Если не оставлю потомкам дара посущественнее, все равно придется сочинять записку, и поэтому я написала
