Позже, когда он уснул, отвернувшись к стене, я, нагнувшись над ним, долго смотрела на его идеальный профиль в полутьме, озаряемой вспышками проезжавших под окнами общаги машин.
– Мой мальчик, – шептала я, – мой Прекрасный Принц. Я люблю тебя…
Проснувшись утром, я потянулась к нему, хотела поцеловать. Но Вацлав, поморщившись, бросил:
– Катя, убери руки, пожалуйста!
– Что случилось? – заморгала я. – Я что-то сделала не так?
– Все так, – холодно бросил он. – Но это было вчера. Сегодня новый день, и у меня нет настроения на нежности с однокурсницей.
– Но… Я же люблю тебя, – пробормотала я, судорожно озираясь в поисках того, чем бы прикрыться.
– Ты опять за свое, – устало вздохнул он. – Ну, люби, если тебе нравится так думать. Катя, это все в твоей голове, понимаешь? Хочется тебе любить, страдать, погибать от боли, я тебе мешать не стану. Я даже подарил тебе новый виток в твоем убийственно скучном любовном томлении. Но и ты мне не мешай, мне хочется выспаться перед репетицией.
– Вацек, но я…
– Катя, все. Иди домой! – резко перебил он и снова отвернулся к стене.
Оглушенная, опустошенная, я собрала по комнате свои вещи, оделась и тихо притворила за собой дверь.
Я вышла на улицу. Мутное ноябрьское солнце, как будто забрызганное грязью, плохо вымытое, щурилось с холодного неба. Ветер взметнул мне в лицо ворох сухих, скрюченных листьев. Мне было больно, физически больно – двигаться, ходить, дышать. Все рухнуло: все мои надежды, глупые мечты – все! Вместо сердца в груди как будто образовалась тяжелая, сырая, переполнившаяся жидкостью губка. Она выдавливала ребра изнутри. Я понимала одно: жить так, как прежде, я уже не смогу, не захочу. Но как жить по-другому, мне пока было неясно.
В сумке у меня обнаружилось несколько упаковок бабушкиного снотворного – вчера днем я успела с рецептом забежать в аптеку. Выход показался мне простым и даже радостным. Мне хотелось поехать домой, проглотить разом все таблетки, лечь на свою кровать, укутать голову пледом и терпеливо ждать, когда свет, пробивающийся сквозь верблюжий ворс, окончательно погаснет и наступит кромешная тьма. Но я помнила, что дома бабушка, что она не даст мне просто так умереть, вызовет «Скорую помощь», меня начнут откачивать, проводить все эти унизительные медицинские манипуляции.
Почти машинально я села в троллейбус, идущий прямо до института. Натянув капюшон куртки, чтобы никого не видеть, прошмыгнула в здание, спустилась по лестнице, вбежала в уборную, влезла на широкий подоконник и принялась лихорадочно выковыривать таблетки из упаковок. Я набрала уже полную горсть, белые плоские кругляшки, вываливаясь между моих пальцев, весело скакали по кафельному полу. Но мне все казалось, что таблеток слишком мало, что они не убьют меня до конца.
И вдруг в туалет вошла Ада – красивая, как всегда, в белых брюках, с укладкой волосок к волоску. Я успела подумать, что никогда уже не смогу стать такой, прежде чем отдернула руку за спину. Но Ада увидела. Не говоря ни слова, она подошла ко мне и резко ударила по ладони снизу вверх. Таблетки подпрыгнули и раскатились по полу в разные стороны.
– Что ты! Что ты наделала! – вскрикнула я и, рыдая, бросилась на пол.
Ползала на четвереньках, собирая мое рассыпанное добро, размазывая слезы, не осознавая, что делаю. Она тоже опустилась на пол и крепко взяла меня за запястья.
– Катя, ты дура! – жестко сказала она. – Кому ты хочешь сделать хуже, Вацлаву? Знаешь, если он узнает о твоей смерти, он и не подумает в чем-то раскаиваться, скажет: так были расположены звезды, и ты сделала свой выбор, как он считает, не самый худший. По крайней мере в этот раз, скажет он, ты совершила экстравагантный поступок…
В эту минуту я поняла, что и в самом деле все это время видела перед глазами Вацлава, рыдающего над моей могилой, проклинающего себя за черствость. Господи, неужели я была настолько примитивна?
– Но что же мне делать? Я не хочу, не хочу жить, – всхлипывая, повторяла я.
И Ада, похлопывая меня по спине, твердила:
– Не хочешь жить? Да ты и не начинала еще. Ты сначала попробуй, чтобы понять, от чего отказываешься. Все еще может быть иначе, совсем иначе. Ты только думай о себе, хоть раз в жизни попробуй поступать так, как хочешь именно ты, а не кто-нибудь другой.
Словом, ей удалось тогда меня успокоить, я поехала домой, напилась бабушкиного чаю, поревела несколько дней – и ничего с собой не сделала. Потом у меня началась тяжелая ангина, я несколько недель не ходила в институт, а когда вернулась, оказалось, что Вацлав куда-то пропал, а Багринцев, наш Мастер, скоропостижно умер. И моя история любви постепенно стала уходить в прошлое. И мне оставалось лишь тосковать и плакать, ведь Вацлав объяснил мне, что прошлое никогда не возвращается.
Собственно, на этом все и кончилось. Я кое-как доучилась, сыграла свои роли в дипломных спектаклях, вышла замуж за Влада и забросила карьеру, посвятив себя мужу, конечно, куда более талантливому, чем я. И все прошедшие годы слились в моем сознании в череду серых, одинаковых дней. Умыться, приготовить завтрак для Влада, разбудить его, собрать на репетицию в театр, проследить, чтобы добросердечные коллеги не споили на очередном торжестве в гримерке, проконтролировать, чтобы более одной размалеванной девицы не оказывалось в нашей кровати, когда я неожиданно возвращалась домой с дачи. Я делала все, что обычно делают жены известных актеров – запойных алкоголиков, жила как на атомной станции, ожидая, когда начнется новый запой, привозила ему обед в театр, дружила с женами других актеров… Иногда мне кажется, я недолюбливаю Аду именно потому, что она обманула меня: обещала, что жизнь еще может быть другой – яркой и счастливой, а на самом деле все яркое в моей жизни закончилось именно в тот день. Когда Вацлав указал мне кивком своей царственной головы на дверь.
Когда меня вдруг, после стольких лет, пригласили сыграть в инсценировке по роману Уайльда, я как будто оттаяла, ожила, моментально похудела. Вдруг показалось, что все еще возможно изменить, что молодость моя не совсем еще забыта и похоронена. Меня не интересовали ни деньги, ни отзывы критики, я была счастлива только от того, что снова буду выходить на сцену, участвовать в репетициях, вариться среди понятных мне и любимых людей, жить полноценной жизнью. Теперь же, когда вновь появился Вацлав, мне оставалось лишь молиться, чтобы он не согласился принять участие в постановке. Я понимала, что не выдержу этого искушения, этой пытки – быть все время рядом с ним и продолжать оставаться примерной женой, хозяйкой, ухаживающей за этим проклятым котом.
Ксения твердила, как нам необходимо, чтобы Вацлав остался, какие перспективы сразу приобретет проект. Гоша уже подсчитывал воображаемую прибыль. Влад повторял, как все классно устроится. И лишь Ада возражала:
– Ксения Эдуардовна, а вы не боитесь возлагать такие надежды на Вацлава? То есть на господина Грина? Насколько я помню, он человек сомнительных моральных качеств.
