Закончив, он залпом проглотил шампанское из своего бокала. Поднялся крик.
– Сука ты, Левандовский, – дернул шеей Гоша.
– Он думает, мы все тут типа бездарности, а он один гений, угу! – взвизгнул Влад.
Ксения, убедившись в том, что разрекламированная премьера все равно не состоится и держаться за Левандовского больше не нужно, задыхаясь и дергая застежку на блузке, вопила:
– Убийца! Ты поплатишься за это. Я найму лучших адвокатов, я засажу тебя!
– Попробуйте, – равнодушно отозвался он. – Может быть, получится забавно.
– Все сказанное здесь не имеет никакой законной силы, – кипятился Джон.
Катя рыдала, цепляясь за руки своего никчемного супруга. Гоша угрюмо прохаживался из угла в угол. И в этот момент я, словно со стороны, услышала свой голос:
– Подождите!
Мне трудно описать свои чувства. Мне… Мне было нестерпимо больно за него – жестокого, беспощадного, изворотливого, заманившего всех нас в эту отвратительную ловушку. Больно, потому что беспощаднее всего он обошелся с самим собой. Потому что двадцать лет жил с мыслью, что он убийца. Что человек, который его вытащил почти что с самого дна, воспитал, вложил в него душу, силы и любовь, умер по его вине. Потому что все эти годы он оставался наедине со своим кошмаром. И еще потому, что он ошибался, чудовищно ошибался все эти годы.
Я сомневалась, должна ли я сказать о том, что знаю. В моей голове звучал еще голос Левандовского, утверждавшего, что благие намерения ничего не стоят, что они могут принести зло с той же вероятностью, что и добро. Но мне теперь было все равно. Я знала, что должна сказать правду хотя бы для того, чтобы остаться в согласии с собственной совестью.
Я подошла к Вацлаву и тронула его за плечо. Он дернулся, словно от электрического разряда. Оставаясь внешне спокойным и ироничным, он был напряжен до предела.
– Вацлав, ты не убивал Багринцева, – произнесла я, напрягая голос, чтобы все услышали меня в поднявшемся бедламе.
– Брось, Ада, это он, я теперь допер, – возразил Влад. – Я, когда прочухался немного и вылез из подвала, видел, там «Скорая» была во дворе института, и кого-то выносили… Это значит, пока я в отключке был, он его и грохнул. Он сам недавно мне втирал, что однажды убил человека, только я удолбанный был и решил потом, что мне это приглючилось.
– Ада, милая, я очень ценю твое доверие, – издевательски заключил Вацлав. – Но здесь тебе нечем крыть. Все действительно было так, как я рассказал.
– Да нет же, послушайте! – громким, поставленным голосом произнесла я – это было неестественно, я понимала, что сама сейчас попала в ловушку собственной совести и теперь играю в навязанный мне ситуацией жестокий спектакль. – Я видела Багринцева в тот вечер. Он попросил меня прийти вечером на кафедру, обсудить особенности моей роли в выпускном спектакле. Я приехала в институт в половине седьмого, и Багринцев был жив. Лоб у него был в крови, в кабинете царил страшный беспорядок, кресла повалены, занавеска сорвана. Но он был живой, сидел за столом и копался в бумагах. Когда ты выбежал из кабинета, Вацлав, он был жив, только оглушен. Ты не убивал его. По крайней мере не своими руками.
Левандовский неотрывно смотрел на меня, и губы его кривились судорогой.
– Но кто-то же все-таки его замочил? – с интересом осведомился Гоша.
– Не выгораживай его! – орала Ксения. – Я докажу! На суде он еще вспомнит, как издевался над нами!
– Да пошли вы все в жопу! – рявкнул Влад. – Полкурса, оказывается, ошивалось в инсте в тот вечер – хоть бы кто-то мне первую помощь оказал.
– Ну, конечно, она врет, – всхлипывала Катя. – Наверняка она тоже была влюблена в Вацека, как и я, и все остальные девчонки с курса. Просто много о себе воображала.
– Подождите! Послушайте! – не унималась я. – Я приехала в институт, чтобы сказать Багринцеву, что отказываюсь от роли. Не потому, что я, как предположила Катя, была влюблена в Вацлава. Не из каких-то благородных побуждений и соображений мировой справедливости. Просто… Я всегда понимала, что Левандовский гораздо талантливее меня, я знала, что без него спектакль проиграет. Что с его участием нам, возможно, удастся сделать что-то выдающееся, такое, чего никогда еще не было на студенческой сцене. А со мной получится всего лишь рядовая добротная постановка, хотя немного и вызывающая, учитывая мою половую принадлежность… Именно это я хотела сказать Багринцеву, когда поднималась в его кабинет.
– Что ты говоришь?! – вскрикнул вдруг Вацлав, до боли сжав мое запястье.
– Это правда, Вац, – подтвердила я. – Ты же сам говорил: я вечно пытаюсь не запачкаться. Вот и в тот раз я понимала, что Багринцев, поддавшись раздражению, может погубить спектакль, и не хотела принимать в этом участие. Но, когда я вошла к нему в кабинет, поняла, что он не способен сейчас принимать решения. Он был страшно возбужден и рассержен. Рана на голове была кое-как залеплена салфеткой, и кровь уже запеклась. Евгений Васильевич отхлебывал коллекционный коньяк прямо из бутылки и лихорадочно рылся в своих многочисленных ежедневниках и записных книжках. Я бросилась к нему: «Что случилось, Евгений Васильевич? Вы упали? Ударились? Может быть, вызвать врача?» «Аа-а, вот и ты! – он поднял глаза на меня. – Очень хорошо, ты будешь свидетелем!» «Свидетелем чего?» – не поняла я. А он заговорил бессвязно: «Этот проклятый мальчишка возомнил себя властелином мира. Думает, ему удастся меня запугать какими-то карточками. Щенок! Я обращусь в прокуратуру… Где же у меня тут был записан номер?..» «Ты! – Он ткнул в меня пальцем. – Ты подтвердишь, что он напал на меня! Угрожал! Пытался убить! Я его засажу так далеко, что он и вякнуть ничего не успеет». Багринцев тяжело поднялся из-за стола. Я видела, что ему нехорошо: лицо у него было бледным, губы посинели, по лбу катился пот. Он машинально разминал левое плечо, локоть. Я догадалась, что у него плохо с сердцем. «Евгений Васильевич, у вас есть валидол? – спросила я. – Подождите, посидите минуту спокойно, я вызову «Скорую». Но он не слушал меня. Он распахнул шкаф, вывалил еще кипу бумаг прямо на ковер, хотел нагнуться и вдруг схватился за левую сторону груди, охнул и начал медленно оседать на пол. Я выскочила из кабинета, вбежала в деканат, где уже собрались на заседание кафедры его коллеги, и закричала: «Евгению Васильевичу плохо! Скорее!» Все пришло в движение. Преподаватели бросились по коридору в его кабинет. Кто-то уже рвал с аппарата телефонную трубку. Кто-то теребил Багринцева, пытаясь неумело сделать массаж сердца. Приехавшая «Скорая» установила обширный инфаркт. Врач заметил рану на лбу, но я сказала, что Багринцев ударился, падая. Потом мне сообщили, что, когда его довезли до больницы, он был уже мертвым.
Я обернулась к Вацлаву, смотревшему на меня безумным, остановившимся взглядом. Я взяла его за руку и сказала мягко:
– Ты не убивал его, Вацлав. Ты не виноват в его смерти. Не мучай себя!
– Ты не понимаешь… – пробормотал он, глядя куда-то мимо меня пустыми глазами. – Не понимаешь… Он обманул меня. Он всегда знал…
