– И все – сам?
– Ну, в Мехико мне немножко помогли, – сказал
Снерг нарочито безразлично – он всегда в глубине души побаивался полностью
подчиняться нежности, хотя и ругал себя за это не единожды.
Алена сплела пальцы у него на затылке, Снерг обнял ее,
притянул, и не стало ничего, кроме них и запаха нездешних цветов.
Снерг лежал на спине и слушал ровное дыхание спящей Алены.
Глаза закрыть не решался – боялся, что уснет. Раза два он уже зажмуривался, но
тело тут же пронизывала мгновенная судорога, ощущение падения, и он просыпался,
не успев заснуть. Он понимал – долго так продолжаться не может, нужно на что-то
решаться…
Когда колыхание на границе полудремы и бодрствования стало
непереносимым, он встал, накинул халат и прошел на балкон, осторожно обходя
начавшие уже вянуть цветы. Наступал тот неуловимый переход от ночи к рассвету,
утренний час, когда исчезли последние звезды, и перламутрово-серое небо должно
вот-вот поголубеть. Мир был чист и свеж, новое утро означало новые надежды, но
Снерг чувствовал себя опустошенным.
Так было всегда, каждый раз повторялось. Сначала блекло
брезжила идея, как свет самой далекой звезды, потом она обретала четкие контуры,
и начиналась работа, адова пахота, на всем протяжении которой Снерг прямо-таки
панически боялся умереть вдруг, не закончив. А потом – монтаж, озвучивание,
перевод на кристалломатрицы, и наконец наступал самый последний день – перед
ним на столе лежали несколько голубых полупрозрачных двенадцатигранников.
Конец. И Снерг без сожаления выбрасывал из сердца готовый фильм, забывал, как
дикие звери забывают о выросших детенышах, был опустошен, ощущал себя ненужным
никому, самому себе в том числе. До следующего легкого укола в сердце,
означавшего – вот оно. Новая тема. Так было со многими, он специально
расспрашивал, когда был моложе и неопытнее, считал себя отклонением от нормы и
не понимал, что законы творчества едины для всех.
В комнате мягко прошлепали босые ноги, Снерг почувствовал
взгляд Алены и напрягся.
– Ты почему не спишь, суеверная актриса? – спросил
он не оборачиваясь.
– Потому что чуткая, как нерв, – ответила Алена
слегка хрипловатым, непроснувшимся голосом. – И хочу, чтобы ты хоть
немного выспался после своих заброшенных городов.
– Я спал.
– Врешь, – сказала Алена убежденно. – Вот и
врешь.
– Почему ты так решила?
– Я тебя всегда чувствую, сам знаешь. Пошли. –
Алена бесцеремонно сгребла его за воротник халата и потащила в комнату. Снерг
покорно пошел. Ему пришло в голову, что сегодня, быть может, все и обойдется –
должны же когда-нибудь кончиться эти кошмары?
Алена уложила его в постель, преувеличенно заботливо, как
младенцу, подоткнула одеяло, критически осмотрела и осталась довольна. Отошла к
столику, выдвинула верхний ящик.
– Ну вот, – сказала она. – Теперь король
Глобовидения будет дрыхнуть без задних ног, а Глобовидение и остальное
человечество подождут…
Снерг увидел направленный на него изящный параболоид
«Морфея», успел еще приподняться, хотел что-то сказать, но воздух сгустился,
бархатной маской лег на лицо, что-то мягкое нежно и властно закрыло ему глаза,
Снерг успел еще почувствовать, как затылок вжимается в подушку, и больше ничего
не видел и не чувствовал. Алена села на постель, подперла щеку кулачком и долго
смотрела на него с тревогой, которую тщательно скрывала весь вечер.
– …Рос! Рос! Рос! – кричали справа и слева от
Снерга.
Они надвигались стеной, выставив щетину копий с тусклыми
широкими наконечниками, мрачные всадники в броне, на забранных железом конях, и
Снерг, – тот, кем был сейчас Снерг, – подумал, что не так уж хороши
дела у этих собак, раз они бросили в бой «бессмертных», но легче от этого не
будет, силы слишком уж неравны, но что делать, остается драться и драться… Он
поволок из ножен взвизгнувший широкий меч и, горяча себя перед схваткой,
заорал:
– Рос! Рос!
И побежал вперед, звук его шагов растворился в слитном гуле
сотен ног, гремели, сталкиваясь, алые щиты, в гущу мрачных всадников летели
через головы бегущих стрелы, и кто-то уже сполз с седла, несколько копий
дернулись и выпали из частокола тусклой смерти. Катафрактарии умеряли аллюр,
осаженные на полном скаку кони недоумевающе храпели, молотили передними ногами
по воздуху, и уже первые мечи ударили по копьям, отсекая наконечники, по
панцирям, по лошадям.
Р-раз! И лезвие меча опускается на оскаленную, пенную
конскую морду, на огромный, налитый ужасом лиловый глаз. В нос остро шибает
кислый запах крови.
Эх! «Бессмертный» промахивается, и древко копья лишь
обжигает кожу на шее, а секундой позже Снерг срывает с коня потерявшего
равновесие врага и бьет рукоятью меча в лицо – не размахнуться уже для рубящего
удара в толчее, все перемешалось.
Снерг не чувствовал ударявших по броне вражеских мечей, он
колол, рубил, когда удавалось, бил щитом, прорывался вперед – потому что
оставалось только драться. И конников опрокинули, они поворачивали коней,
уносились галопом, следом мчались лошади с пустыми седлами, враг бежал, и вслед
ему несся крик:
– Рос! Рос! Рос!
Только почему не трогаются с места обращенные задом к
бегущим высокие крытые повозки?
Холстины вдруг раздернулись, и навстречу бегущим ратникам
ударили золотисто-черные толстые струи бурлящего огня. Снерга обдало
нестерпимым жаром, меч выскользнул из руки. Он ослеп, катался по земле и горел,
боль рвала тело, не стало мира и неба, ничего, кроме боли…
Неуловимо, зыбко, нереально просто заволокшая глаза боль
перелилась в соленый густой запах океана. Снерг стоял у деревянного борта
корабля, у его лица подрагивал, словно дышало большое сильное животное, туго
выгнутый ветром жесткий парус. И море, море – до горизонта.
На его плечах тяжело лежал тусклый панцирь, круглое выпуклое
изображение оскаленной звериной морды прикрывало грудь, у бедра угадывалась литая
рукоять меча.
Справа раздался длинный крик, и Снерг обернулся. Человек в
таком же панцире и шлеме с черным щетинистым гребнем, – Снерг откуда-то
знал, что это его помощник, – показывал рукой на море. Застучали по палубе
ноги бегущих, резанул уши вопль медного рога.
По правому борту маячил корабль с зарифленными парусами,
по-акульи длинный и узкий, было в нем что-то неуловимо-хищное, угроза. Снерг
знал – это враг.
Он обернулся к мачте. Отдавал резкие команды, которых не
понимал репортер Глобовидения, но, видимо, в них были толк и смысл – забегали
матросы, заскрипели канаты, из трюма волокли что-то тяжелое и длинное,
укутанное грубой тканью; корабль разворачивался носом к противнику, шел на
сближение, но врага, казалось, это нисколько не заботило, он покачивался на
волнах выброшенной доской, и над самым его бортом, на корме, вспыхнул
ослепительно белый огонь, дымящийся луч толщиной с оглоблю наискось чиркнул по
парусу, упал на палубу, и корабль вспыхнул, как пучок соломы, весь мир состоял
из обжигающего белого пламени…
