– Какова цель эксперимента? – задал я вопрос, который
следовало задать раньше.
– Подготовка к их коронному номеру, который они собираются
проделать с вашей планетой: дать каждому то, что они дали вам троим.
– А потом?
– Ничего. Они и не собираются вступать в какие-либо
контакты. Уничтожат ваше оружие, сделают невозможным его дальнейшее
производство, осыплют планету изобилием и вернутся к себе.
– Но ведь это ваши идейные противники! Вы не собираетесь
вмешиваться?
Лицо Иванова стало грустным и каким-то беспомощным:
– Вот этого мы как раз и не можем. Существует Сообщество и
его законы. По законам Сообщества мы можем вмешаться. Вернее не мы лично, я
просто историк. Служба Безопасности обязана вмешаться, но только в случае
военной агрессии против вас или иного применения силы. – Он грустно
улыбнулся. – Говоря откровенно, какими бы ни были входящие в состав
Содружества цивилизации, ни одна из них не станет применять силу против какой
бы то ни было другой. Говоря совсем откровенно, законы Сообщества несколько
устарели, но изменить их, как вы понимаете… С маху такое не делается, а
«филантропы» назубок знают законы. Никакого применения силы, с неба свалятся
дары, опустеют арсеналы, и только. Я не имею права даже высказать свои
соображения.
– Ну, а все-таки?
– Не могу. Мне не нужно было приходить.
– Кто же Жанна? – спросил Белоконь.
– Человек, разумеется. Такая же, как и ваши женщины, только…
– А почему она?
– Бросьте вы, – сказал Иванов. – Что толку
копаться в третьестепенных проблемах? Думайте о главном.
У меня создалось впечатление, что его невозмутимость –
маска, а на самом деле ему страшно хотелось побеседовать с нами о многих
серьезных вещах. По тому, как он говорил, как держался, видно было, что его
волнуем и мы сами, и наши проблемы, и готовящаяся акция. Что позиция стороннего
наблюдателя противна ему, угнетает, и он охотно послал бы к чертям все запреты
и полез в драку, но законы заставляли его молчать и держать руки в карманах. Я
завидовал ему и жалел в то же время. Конечно, вряд ли они жили скучно, но они
жили под безопасным небом, а нам еще предстояло только сворачивать горы. Или
уже нет?
– Хоть что-то вы собираетесь делать? – спросил
Белоконь.
– Создалась такая ситуация, когда ни вы, ни я не можем
ничего сделать. Впрочем, вы можете решать, и это будет равносильно тому, как
если бы вы что-то сделали. Решать. – Он посмотрел мне в глаза. –
Решать. Ну, я пошел. Мне и приходить-то не следовало…
Он уходил к автобусной остановке, ловко лавируя среди
обломков бетона, мы смотрели из окна ему вслед. У него была быстрая,
размашистая походка человека, знающего, что впереди много незаконченных дел.
Наконец он скрылся из виду, завернул за дом с гастрономом. Мы взглянули друг на
друга, и я поразился белоконевскому лицу – совсем чужое оно было, злое,
потерянное и отсвечивало словно бы пожаром, таким я его впервые видел.
– Толстовцы… – сказал он и разразился бранью. –
3-законопослушные…
И началось извержение вулкана. Сначала он долго поносил
всех, кого только можно было, – меня за то, что это случилось со мной,
себя за то, что он оказался причастным к этому делу, Иванова и его коллег за
интеллигентскую мягкотелость, «филантропов» за их коварные планы, наши
вооруженные силы за то, что они не смогут ничему помешать. Потом он немного
успокоился и стал рычать о черных перспективах. Я только слушал.
– Вот она, инопланетная агрессия, – рычал он, метаясь
по комнате. – Всякие писаки малевали картины одна страшнее другой –
летучие осьминоги, испепеляющие лазерами города, гигантские радиоактивные
муравьи, лопающие всех подряд, бездушные альтаирские роботы, сметающие все на
своем пути, чудовища огненные, мохнатые, десятирукие, стоногие, аморфные,
невидимые, рев, вой, хруст костей, бегущие толпы. Пляшущие на развалинах
Нью-Йорка огнедышащие жабы, железный истукан, насилующий кинозвезду у обломков
Эйфелевой башни, Годзилла – весь этот хлам, который у нас не переводят, по тому
что это макулатура. Все эти ужасы, рассчитанные на тамошнего читателя,
неприхотливого и закомплексованного… А оказалось, что ничего этого не будет. Не
будет агрессоров устрашающего облика, бегущих толп, пылающих городов, огненных
лучей, ядовитых газов, хаоса, ужаса и паники. Не будет никакой войны, пришельцы
не только не станут воевать сами, но и нас отучат навсегда от войн. Но движение
человечества вперед будет остановлено – не пулями и газом, а тотальным
изобилием, лимузином у каждой двери, золотом в каждом кармане, бриллиантом в
каждом ухе, цветным экраном метр на метр в каждом красном углу. Этим
преждевременным изобилием… Лучшие умы человечества никогда не отрицали
материального благополучия, – рычал он, терзая буйную шевелюру. –
Общественные писсуары из золота, бриллиантовые детские кубики – да, в будущем
это должно стать нормой. Но всему свое время. То изобилие, что жалуют нам со
своего плеча пришельцы сейчас, в середине восьмидесятых годов двадцатого века,
не нужно. Рано, преждевременно. Да, среди четырех с лишним миллиардов землян
много борцов, но неборцов, обывателей, будем смотреть правде в глаза, гораздо
больше, чем нам хотелось бы. Слишком многим заоблачные дары заслонят весь мир с
его проблемами, и в тысячу раз труднее будет поднимать их в атаку, сплачивать
вокруг знамен, вытаскивать из золотой скорлупы… Они будут отлягиваться,
кричать, чтобы их не тревожили, что они счастливы, и все вокруг счастливы – тот
сосед, и вон тот, и тот, так что подите к черту и оставьте нас в покое, чего
вам не хватает теперь, когда у всех все есть, что вам, больше всех надо?..
Миллионы сегодня голодают и бедствуют, и как объяснишь им, прыгающим от радости
при виде дома, за который не нужно платить десять лет, полного холодильника,
автомобиля, что это – суррогат счастья?.. А потом те, которые неборцы, войдут
во вкус, им уже мало будет шестицилиндрового авто, телевизора метр на метр,
захочется лимузина двенадцатицилиндрового или на воздушной подушке, телевизора,
способного передавать запахи, и посыплются из-за облаков новые дары в красивой
упаковке, и океан изобилия захлестнет с головой, и мечта лететь к звездам так и
останется мечтой… Человечество погибнет, и погубят его не кровожадные осьминоги
в лязгающих треножниках, и слава богу, если мы умрем достаточно рано, не увидев
заката окончательно вставших на четвереньки соплеменников…
Наконец он устал, охрип, сел и зажал голову ладонями.
– Что-то слишком мрачно, – заметил я. – Опасно,
согласен, но чтобы на четвереньки…
– Какая разница – в прямом смысле или переносном? Возьмем
твоего шефа – сейчас он еще копошит пишет докторскую, потому что доктору больше
платят, можно купить «Волгу», и он ведь не самый лучший представитель своего
племени. И обрати внимание – исчезли все книги, но появился шикарный бар, с
полусотней бутылок. И первое, что сделали твои «собратья по эксперименту» –
отправились в ресторан… Как в пиратские времена, черт побери – в первую очередь
яркие побрякушки и бутылки с яркими этикетками. Господи, обидно-то до чего –
будь это война, агрессия, нападение жукоглазых, можно было бы драться,
стрелять, взрывать. В кого станешь стрелять сейчас – в небо? В твой телевизор?
Пойду я…
