«Я ничего не скажу Снергу насчет фильма, – подумал
Панарин. – Потому что ничего хорошего из этого не выйдет, действительно, в
глазах многих и многих мы стали не более чем фанатичными пожирателями энергии,
питающей очередной перпетуум-мобиле… а может, мы не кажемся оными, а являемся
ими на деле? Нет! Гнать эту мысль, потому что за ней неминуемо придут другие,
которые завершатся…»
– Я должен добавить, – сказал Каратыгин. –
Академик Лобов вернулся к преподавательской работе. За четыре часа до старта
моего корабля доктор Бакстер заявил репортерам Глобовидения, что покидает
Проект «Икар».
Панарин почувствовал, что Марина коснулась пальцем его
запястья – и еще раз, и еще. Он хотел обернуться к ней, но узнал в этих
нажатиях азбуку Морзе, РО – знак вызова. Не глядя, нашел ее ладонь и большим
пальцем просигналил ПР – «прием».
– С-л-е-д-у-ю-щ-и-м б-у-д-е-т Я-р-о-ш.
– Б-ы-т-ь т-а-к-о-г-о н-е м-о-ж-е-т, – ответил Панарин.
– Я с н-и-м г-о-в-о-р-и-л-а.
Панарин отдернул руку. Что ж, язвительность Яроша могла и не
относиться к Каратыгину, а быть последней насмешкой над самим собой – те, кто
уходит, любят порой представлять в ироническом свете свои долголетние усилия,
это придает им решимости не передумать, ни о чем не жалеть, ни о чем. Ах,
Витольд Янович… Значит, остаются только Муромцев, Берк и Терлецкий – но надолго
ли и они? А что потом?
Он поднял голову, услышав стук отодвигаемых кресел.
Каратыгина уже не было. Молчание стало тяжелым, как свинец, мучительным, как
фотография ушедшей навсегда женщины. Люди тихо выходили с
углубленно-озабоченным видом, словно торопились куда-то. Панарин догнал Яроша,
тронул за тонкий локоть:
– Витольд Янович…
Прежде чем Ярош обернулся, прошло секунды на три больше, чем
необходимо человеку, чтобы ощутить прикосновение и понять, что обращаются к
тебе. Панарин вдруг вспомнил, что Ярош очень стар. Раньше этого не ощущалось –
когда профессор работал на большом вычислителе, деловито суетясь у занимающих
две стены пультов, как выкованный из железа гном, азартно спорил на
всевозможных дискуссиях, что устраивала молодежь по поводу и без повода, и даже
танцевал вечерами в «Приюте гиперборейцев».
– Это правда? – спросил Панарин.
– Да, – глухо, словно капля упала на стеклянный
лист. Ярош смотрел ему прямо в глаза. – Собираешься осудить? Что ж, дело
твое. Только не кажется ли тебе, что ты молод судить тех, кто стоял у истоков
Проекта? И подумай сначала, что должен чувствовать ученый, осознавший, что оказался
неспособным далее служить делу, которому отдал жизнь. Ученый, знавший, что он
не… Но надеявшийся стать Эйнштейном. Увы, не получилось. Я чувствую себя
бессильным сделать для Проекта что-либо еще.
Он кивнул и вышел с той же отрешенной торопливостью. Панарин
оглянулся. Марина о чем-то оживленно расспрашивала Кедрина, Кедрин отвечал
коротко, осторожно взвешивая каждое слово. В непроницаемой черноте искрились
звезды, похожие на золотые шарики репейника – проектор никто не выключил – и
Ойкумену окружала ажурная синяя сфера, Сфера Доступности. Тюремная решетка.
Панарин подошел и нажал клавишу. Стереоэкран погас.
– Тим, иди-ка сюда, – позвал Кедрин. (Панарин не
спеша подошел.) Ну что же, как бы там ни было, а полигоны пока продолжают
существовать, и наша работа тоже. Так что иди осваивай свой кабинет. С
репортером Глобовидения вы, я вижу, уже знакомы. Тем лучше.
– Зачем я прилетела, он уже знает, – Марина
улыбнулась немыслимо обаятельно, но тут же Панарин увидел мелькнувшее в ее
глазах изумление – Кедрин хмуро смотрел сквозь нее, как сквозь оконное стекло.
Впрочем, она тут же овладела собой.
– Тим, окажешь всяческое содействие. Разрешение на
право участия в испытательном полете у Марины Степановны есть. Подбери
подходящий рейс.
– Только не «потемкинский», учтите, – сказала
Марина. – Я женщина информированная.
– Слухи значительно преувеличены, – сказал
Кедрин. – Это было всего один раз.
История была анекдотическая. На Мустанге, одной из девяти
баз Проекта, помещался еще и центр подготовки испытателей, обладавший великолепным
тренажером-имитатором. Три года назад молодой корреспондент Глобовидения,
решивший сделать репортаж о Проекте, прибыл на Мустанг с выправленным по всей
форме разрешением на право участия в полете. На Мустанге ничего не имели против
Глобовидения, но времена как раз выдались чрезвычайно напряженные, эксперименты
шли особо рискованные, а репортер оказался особенно настырным, не хотел на
другой полигон, не хотел ждать, доказывал, что риск необходим и в его
профессии, шумно напоминал о роли и значении средств массовой информации в
современном обществе, и отвязаться от него не было никакой возможности, а
рисковать жизнью юнца никому не хотелось. В конце концов его, ни о чем таком не
предупредив, отправили с очередным экипажем стажеров в «полет» на имитаторе.
Имитатор никаких подозрений постороннему не внушал – снаружи он ничем не
отличался от обыкновенного звездолета, смирно стоящего себе на летном поле.
Стажеры, понятно, все знали, но сохранили полнейшую серьезность – которая,
кстати, от них и требовалась согласно уставу. Семичасовой «полет» был сложным,
едва не закончился гравифлаттером. Репортер отбыл, вполне довольный отснятым
материалом. По причудливой иронии судьбы командор, руководивший центром
подготовки, носил фамилию Потемкин.
Фильм вышел на экраны, а месяц спустя по чистой случайности
вскрылась вся история. Чувством юмора, как оказалось, репортер обладал не в
достаточной степени, поднял шум, и у Потемкина были легкие неприятности в форме
прочитанной ему в управлении Звездного Флота получасовой лекции о роли и
значении средств массовой информации в современном обществе.
– И коли уж вы женщина информированная, – сказал
Кедрин, – то, несомненно, знаете, что никакого центра подготовки
испытателей у нас нет. А заводить его даже ради вас, – он галантно
поклонился, прижав к груди ладонь в старых шрамах, – было бы чересчур
накладно. Честь имею.
Он поклонился и вышел, чуточку шаркая ногами –
профессиональная походка релятивистов, годами вынужденных ходить в тяжеленных
ботинках с магнитными подошвами. За двадцать с лишним лет Кедрин от нее,
разумеется, отвык, но она снова возникала в моменты его тягостной задумчивости.
– Пойдемте? – сказала Марина.
– Куда? – не сразу сообразил Панарин.
– В ваш кабинет, помогу вам освоиться – все-таки
женская рука. Ну, не нужно таких взглядов – сквозь землю я все равно не
провалюсь, придется вам меня потерпеть. Кстати, давай перейдем на «ты». Меньше
официальности, да и тебе будет приятнее. Идет?
– Идет, – сказал Панарин.
Неожиданно доставшийся ему кабинет не был ни особенно большим,
ни особенно шикарным – условия Эвридики этого не требовали, летучки и совещания
проводились в зале, расположенном тут же, за стеной. Да и проводить здесь
Панарину предстояло не более трех часов в сутки, исключая дежурства по поселку
и экспериментальные полеты, во время которых ему теперь предстояло безотлучно
быть здесь. Заместитель по летной части полигона Проекта – совсем не то, что
его коллеги на больших космодромах и в управлениях. Работы раз в двадцать
меньше, но в силу какого-то из пунктов устава должность эта введена и на
полигонах.
