«Апостолом Павлом» назывался ДП-корабль, выделенный
несколько лет назад православной церкви по ее просьбе. Без дела, по слухам, он
не стоял, постоянно метался по делам – все недоумевали, что это могут быть за
дела. На Марсе и Венере руководящие органы различных церквей выстроили в свое
время храмы божьи, но за двадцать лет, прошедших с той поры, успели понять, что
распространять этот опыт на Ойкумену было бы бессмысленной тратой времени и
сил. Да и храмы божьи на Марсе и Венере пришлось закрыть ввиду отсутствия
клиентуры. Церковь нынче выглядела престарелым хозяином поместья, доживающим
век без наследников, график притока молодой смены мало чем отличался от
траектории полета метеорита. Правда, некоторое количество относительно меновых
«сотрудников» у них было. И они пытались что-то делать, вели какие-то
исследовательские работы, даже с применением современной техники. Правда, никто
этими работами не интересовался и не стремился узнать о них подробнее.
– Интересно, – сказала Марина. – На Жемчужине
они тоже были, интересовались планетологическими исследованиями.
– Вот и выход, – сказал Панарин. – Попрошу у
них святой воды, или как там она называется, и буду защищаться от одной
симпатичной ведьмы.
– Не поможет.
– А что помогает? Серебряные пули?
– Серебряные пули – против колдунов и оборотней, –
авторитетно объяснила Марина. – Что касается ведьм – так я тебе и сказала…
В дверь негромко постучали. Панарин нажал клавишу,
зажигавшую снаружи зеленую лампочку.
Вошли Станчев, Барабаш и Холл. Они неправильно вошли. Им
следовало ввалиться гурьбой, толкаясь и мешая друг другу в дверях, они должны
были трясти ему руку, хлопать по спине, громогласно поздравлять, просить быть
милостивым к холопам своим верным и намекать, что это дело нужно отпраздновать
соответственно – не каждый день свой брат выбивается в начальство, к тому
же еще и командорский знак не отмечен как полагается. Непременно так и вели бы
себя весельчаки, отличные парни Дракон, Барабан и Астроном, он же
Звездочет – кличка эта досталась Холлу как однофамильцу известного
астронома прошлого. Так они и вели бы себя, если бы… если бы все было
нормально.
А они вошли гуськом, молча, с официальными лицами, сдержанно
поздоровались, остановились в отдалении от стола, насколько позволяли размеры
кабинета, и каждый держал в руке вчетверо сложенный лист бумаги…
Панарин медленно поднялся, чувствуя противный зуд в сердце.
– Здорово, ребята, – сказал он, еще не
веря. – Садитесь, что вы…
Как по команде, они развернули свои листки и почти синхронно
положили на стол перед Панариным. Он взглянул на ближайший, станчевский, в
глаза бросилось: «…прошу освободить…..по собственному желанию…» и размашистый
росчерк Кедрина «Утверждаю». Так плохо ему еще никогда не было.
– Согласно уставу, требуется и твоя подпись, –
сказал Станчев. Глаза у него смотрели строго в одну точку, куда-то над головой
Панарина, словно любой взгляд куда-нибудь в сторону причинил бы физическую
боль.
Марина встала. Краем глаза Панарин видел, что она выдвинула
из камеры синий шарик на блестящем стержне, фасеточный, как глаз пчелы,
панорамный объектив. Хотелось выбросить камеру в окно и выставить за дверь ее
хозяйку – она не имела права это видеть и слышать, не то что снимать, потому
что по строгим законам профессиональной этики это было чисто внутреннее дело.
Но только по законам профессиональной этики – по всем остальным она имела право
снимать, и тем не менее… Хотелось выругаться и заплакать – ведь это были
Дракон, Барабан и Звездочет, столько лет вместе, а со Станчевым и три года на
одном курсе, в одной группе. Хотелось трахнуть кулаком по столу и заорать: «Вы
что, белены объелись?»
И все это было бы бессмыслицей, мальчишеской глупостью, не
имеющей, правда, ничего общего со слабостью, но ничего бы не решившей – они
ведь тысячу раз все обдумали. Выходит, Станчев шел на «Лебеде», заранее зная,
что уйдет, – он не из тех, кто принимает рывком меняющие всю оставшуюся
жизнь решения, наверное, он загадал на этот полет, оставил его как последнюю
соломинку… Но что это меняет?
Панарин сел, расписался под росчерком Кедрина и отпихнул
ладонью все три заявления. Поднял голову – Станчев смотрел на него.
«Сейчас он обязательно что-нибудь скажет, – подумал
Панарин, – я его знаю…»
– Надоело быть шпагоглотателем в балагане, Тим… –
сказал Станчев. – Делом надо заняться…
И все же это был еще не конец – случалось, все же
возвращались с лестничной площадки, гораздо реже – с космодрома, и никто – с
Земли, даже если все понял и осознал, что поступил неправильно. У них были свои
неписаные законы. Можно было даже крикнуть «Стойте!», пока не закрылся внешний
люк уходившего на Землю корабля, – по тем же неписаным законам капитан
обязан, не выказывая неудовольствия, задержать старт на время, необходимое
человеку, чтобы покинуть корабль. Захлопнувшийся люк означал – «обжалованию не
подлежит».
– Стойте! – Панарин вновь поднялся.
Барабан быстро вышел, остальные двое остановились
вполоборота к Панарину. С такими лицами ожидают своей очереди в приемной
зубного врача – надоедливая боль и нетерпеливое желание поскорее все кончить.
– Я вас никак не обзову, – сказал Панарин, –
но вы вот о чем подумайте: придет время, и мы обязательно выиграем, и будет
Галактический Флот. И очень может быть, что тогда вы не вытерпите и придете, и
вам ничего не напомнят, вас примут, но вы-то постоянно будете помнить, что
вашей заслуги тут нет, а могла бы и быть… И вы ведь друг с другом встречаться
не станете, сойдя с трапа на Земле, тут же в разные стороны разбежитесь…
Они ничего не ответили. Повернулись и вышли. Мягко стукнула
дверь. Панарин заглянул в расписание – через двадцать восемь минут на землю
уходил «Альмагест». Как они провели эту ночь? Великий Космос, сделай так, чтобы
на мою долю никогда не выпало такой ночи и такого ухода…
Марина смотрела на него с изучающим интересом. Панарин
подошел и задвинул в гнездо объектив – он знал, где нажимать кнопку, сам
немного снимал на досуге.
– Ты был великолепен – Леонид у Фермопил…
– Замолчи!
– Ого, вот ты какой, – сказала Марина так, словно
он оправдал какие-то ее ожидания. – Пожалуй, и ударить можешь. Тебе не
кажется, что ты не имеешь права их упрекать? Они взрослые люди, как и ты, и
вправе выбирать свою дорогу, отличающуюся от твоей.
– Я их не упрекаю. Я их даже могу понять. Мне просто
больно – я только что навсегда потерял трех друзей.
– И еще тебе страшно, – сказала Марина, подойдя
вплотную и глядя ему в глаза. – Тебе страшно оттого, что однажды и ты
можешь подумать: а не пора ли покинуть мастерскую по изготовлению вечных
двигателей? Ведь правда? И оттого ты их сейчас ненавидишь. А меня тоже – за то,
что я читаю твои мысли. Ну, я пошла, тут сейчас явно не до меня. – Она
приподнялась на цыпочки и поцеловала Панарина в щеку. – До сегодня… ежик!
