– Давай выбросим их в воду? Переполох поднимется,
спасатели налетят…
– Нельзя, – сказал Панарин.
– Дама требует, командор.
– Все равно нельзя.
– Ну да, ты же личность ужасно ответственная и насквозь
серьезная…
– Обиделась?
– Да за что? Просто не хочу, чтобы эти шпионы
подслушивали, – она щелкнула по безвинному датчику. Взяла Панарина за
локоть, заговорила тише. – Знаешь что? Тебе никогда не приходило в голову…
Когда мы стоим на Земле, мы стоим на миллионах мертвецов, верно? На миллионах
бывших жизней. А здесь сама планета – сплошной мертвец, потому что людей никогда
не было, и оттого еще страшнее почему-то…
– Ты стихи не пишешь?
– Пойдем, – сказала она резковато, словно стыдясь
откровенности.
Обратный путь до места посадки проделали в полном молчании.
Панарин поднял мобиль и хотел включить автопилот, но Марина отодвинулась:
– Нет-нет. После того фильма с Солом Сондерсом
целоваться в мобиле – пошлость. Веди машину и не отвлекайся, а я буду тебя
привораживать. – Она положила голову ему на плечо и тихонько зашептала в
ухо таинственным голосом. – Как на море на океане, на острове на Буяне
есть бел-горюч камень-алатырь, на том камне устроена огнепалимая баня, в той
бане лежит разжигаемая доска, на той доске тридцать три тоски. Мечутся тоски,
кидаются тоски и бросаются тоски через все пути и перепутья воздухом и аером. Лечитесь,
тоски, киньтесь, тоски, и бросьтесь, тоски, в Тима Панарина, в его буйную
голову, в тыл, в лик, в ясные очи, в сахарные уста, в ретивое сердце, в его ум
и разум, в волю и хотение, во все его тело белое, чтобы была я ему милее свету
белого, милее солнца пресветлого, милее луны прекрасной… – она коснулась
кончиками пальцев его щеки. – Понял? Никуда ты теперь от меня не денешься,
от ведьмы…
– Я в наговоры не верю, – сказал Панарин. –
Рационалист, работа такая.
– А наговоры действуют и на тех, кто в них не верит, и
на рационалистов тоже. И не пытайся освободиться, ничего у тебя не получится…
Огни поселка неслись навстречу. Панарин уже не старался
разбраться в своих чувствах и помыслах – его несло по течению, нельзя было
остановиться, и пути назад не было, и другого берега не было, были только
теплые пальцы на щеке. В холодном и лишенном эмоций, как царство Снежной
королевы, мире приборов и агрегатов он был королем, но то знание и умение ничем
сейчас помочь не могло.
«Все, – подумал он. – Не знаю, как сопротивляться,
потому что не хочу…»
…Обоз подошел на выгодное для конной атаки расстояние, там
ни о чем не подозревали, спокойные голоса разносились по полю, достигая леса.
– Сабли во-о-о-н! Марш-марш!
Панарин ударил Баязета шпорами и, сшибая кивером едва
державшиеся на ветках багряно-золотые листья, вымахнул на опушку. Застоявшийся
конь охотно сорвался в карьер. Сзади слитно грохотали копыта – разворачивался
эскадрон. Подпоручик Осмоловский, бретер и забубенная головушка, обогнал
Панарина на полкорпуса, он бешено крутил саблей, рассекая ею острые лучики
закатного солнца, и орал:
– Когда Бирнамский лес пойдет на Дунсиан! Господа
французы, антр ну, вашу мать!
Обоз дрогнул и смешался в клубок, словно упавшее на пол
ожерелье. Нестройно засверкали выстрелы, пыхнули густые дымки, и подпоручик
Гектор рухнул на всем скаку, покатился по земле Осмоловский, успевший выдернуть
ноги из стремян, но Баязет уже промчал мимо Панарина, навстречу
испуганно-яростным лицам конных егерей маршала Даву. Раздался скрежет стали о
сталь, перестук копыт. Запах крови и внезапная обжигающая боль в левом плече
были так реальны, что Панарин вздрогнул и проснулся.
В комнате стояла покойная тишина, Марины не было. Панарин
быстро оделся, собираясь побыстрее выскользнуть на улицу, но из кухни выглянула
Марина в желтом махровом халатике:
– С пробуждением, командор. Иди завтракать.
Панарин потрогал плечо – казалось, оно еще болело, странный
сон… Сел на белый табурет, взял чашку. Марина села напротив, подперла щеки
узкими ладонями и внимательно его разглядывала, рассеянно улыбаясь чему-то
своему. Потом сказала:
– Идиллия. А через полчаса разойдемся – ты пойдешь
запускать корабли, а я – доказывать, что незачем их запускать. Потом – снова встреча
на нейтральной почве. Смешно, верно?
– Пора мне, – поставил он на стол чашку.
– И никуда тебе не пора. Я тебя еще не отпустила. Ты не
забыл, что заколдован?
– Забыл.
– Намекаешь, что настали деловые будни и любые шутки
неуместны? «Наш рыцарь, бранный взяв доспех, помчался в поле…» Подождут твои
драконы и плененные красавицы, рыцарь. Да и не дам я тебе заглядываться на
посторонних красавиц. И вообще, на работу тебе в девять, так что пойдем
посидим.
Панарин сел рядом с ней на диван, отодвинув большого лохматого
медведя с невыносимо ухарской физиономией. Марина взяла медведя и посадила к
себе на колени.
– Я не Цирцея, – сказала она, теребя медвежьи
уши, – и не страдаю патологической страстью окружать себя покорным
зверьем. Но я – кошка, которая гуляет сама по себе, Тим, и намерена оставаться
ею и впредь.
– И как я должен это понимать?
– Ты у меня не первый и не последний. Не игрушка, не
думай, но и не Тристан. Ты для меня – просто ты. Пока есть ты, никого другого
не будет, но ты – не навсегда.
– Мне, наверное, пора встать и уйти?
– Не глупи. Ты зря считаешь, будто в чем-то ущемлено
твое мужское самолюбие. Это – жизнь. Тебе не нравится, что выбираю я?
– Может быть.
– А почему, Тим? Потому, что за твоей спиной –
тысячелетние правила игры? Так они и тысячу лет назад не были однозначными, а
уж в наше время – тем более. А то, что в мире нет нечего вечного, ты знаешь
сам. В общем, я не роковая соблазнительница, а ты не бездумный манекен, верно?
– Кошка, которая гуляет сама по себе?
– Да, – сказала Марина. – Хочешь выразить
неодобрение?
– А вдруг хочу тебя пожалеть?
– Не надо меня жалеть. Не за что. Я живу так, как мне
нравится, и по-другому не хочу.
«Я мог бы и поверить, – подумал Панарин, – если бы
ты была моей первой женщиной, если бы я не знал, что ничего нового ты не
придумала, создавая образ, и философия твоя не нова, что маской кошки, гуляющей
самой по себе, прикрывают порой обиду на прошлые неудачи и разочарования, что
есть разница между свободой воли независимых людей и стремлением сделать
независимость своего рода местью. Что человек, решительно заверяющий: „Не надо
меня жалеть!“ в глубине души порой понимает – можно его жалеть и нужно. Что ты
просто-напросто боишься подчинить себя искренним чувствам, способным растворить
маску и заставить признать, что во многом ошибалась все же…»
