Он многое мог бы сказать, но промолчал – сложившиеся
убеждения не разрушить лихой кавалерийской атакой вроде той, что привиделась в
странном утреннем сне. Высказав сейчас все подробно и безжалостно, Панарин, он
чувствовал, потерял бы Марину, еще, в сущности, и не найдя, а терять ее он
никак не хотел.
– Вот так, – сказала Марина.
Будь в ее тоне хоть чуточку поменьше наработанной
невозмутимости – тут бы и считать ее искренней. Мало хорошо заучить, нужно еще
и верить в заученное…
– Они быстро на мне поставили крест —
в первый день, первой пулей в лоб.
Дети любят в театре вскакивать с мест.
Я забыл, что это – окоп…
– И вовсе ни к чему припутывать Киплинга, –
сказала Марина.
– Не буду, – сказал Панарин. – Ну, я пошел.
Мне и в самом деле пора.
«Что же делать, – думал он, механически отвечая на
приветствия встречных. – Я не умею, не знаю, как спасать женщину, еще не
нашедшую себя как женщина и человек. Мне никогда не приходилось заниматься
таким. Что я вообще умею? Великолепно пилотировать звездолет, а одного этого,
кажется, уже мало. Спасать я не научился, а нужно учиться, пора – нет ничего
важнее твоей работы, но если ты зациклен только на ней, чем ты лучше робота?
Может быть, потому и Кедрин…»
Несколько дней спустя смутно мелькнувшая догадка перешла в
уверенность. Наверняка Кедрин заметил что-то в нем, «искорку божью под ребром»,
как выражались астронавты старшего поколения, потому и перевел на работу, где,
кроме бездумных агрегатов, придется иметь дело еще и с людьми. Хотел подтолкнуть
ненавязчиво и не высказываясь напрямую, заставить обратить внимание на то, что,
кроме мира кораблей, существует еще мир людей, гораздо более сложный.
Но это было несколько дней спустя, а сейчас он забыл о
мелькнувшей догадке, отвлеченный совсем другими мыслями.
Глава 7
Во тайге, на острове Буяне…
Снерг свернул на широкую – можно разминуться двум элкарам –
тропу, увидел сквозь темное переплетение пихтовых веток освещенные окна,
услышал музыку.
Дачу эту шеронинцы построили собственными силами и по
собственному проекту год назад и нарекли островом Буяном – здесь имелся и
выполненный из марсианского ториана в натуральную величину бык печеный, при
котором, естественно, находился и нож точеный. Была здесь и вторая непременная
принадлежность сказочного острова Буяна – бел-горюч камень алатырь
(отшлифованный до зеркального блеска метровый кристалл, доставленный с
Мустанга). Совсем недавно, месяц назад, скульптор Танаков, вспомнив, что остров
Буян был еще, по другим версиям, царством славного Салтана, воздвиг на пригорке
сказочный дворец площадью в десять квадратных метров и высотой в человеческий
рост. Днем дворец был просто красив, а по ночам радужно светился.
Компании здесь собирались шумные и веселые, встретить тут
можно было кого угодно – археологов из Антарктиды, композитора с Мадагаскара,
садовода со Шпицбергена, авторов новых проектов машины времени, поэтесс,
альпинистов-внеземельщиков, звездолетчиков и просто увлеченных чем-то,
интересных людей. Вход сюда был открыт всем – за исключением людей скучных. Снерг
любил здесь бывать еще и потому, что с Аленой он познакомился полгода назад
именно на острове Буяне, а встретились они впервые у камня алатыря (который по
ночам светился каким-то особенно загадочным сиянием).
Дом был большой и походил на старинный замок, начавший
внезапно превращаться в строение неизвестной инопланетной цивилизации, но
застывший на половине. Некоторым этот причудливый, ни на одно земное строение
не похожий дом не нравился, но Снерга в нем как раз и привлекал этот застывший,
неуловимый, но все же уловленный переход от привычного и чуть поднадоевшего к
необычайному, от земной обыденности к неизвестному чуду, еще не отлившемуся в
четкие контуры, но уже заявившему о себе.
Снерг распахнул калитку. Здесь все было, как обычно – одни
комнаты ярко освещены, свет в других едва касался оконных стекол – влюбленные.
Слева, у калитки, рдел квадрат раскаленных углей под вкусно дымившимися
шашлыками – за ними бдительно надзирал киберповар величиной с кошку. Углядев
Снерга, он мигнул голубыми фасеточными глазками и развязно-предупредительным
тоном тестовского полового заявил:
– Кушать подано-с, ваше вашество!
– Потом, – сказал Снерг.
У крыльца театральный режиссер Барсуков и маленький
бородатый человек с глазами обиженного спаниеля, держал за борт куртки кого-то
незнакомого и вдохновенно излагал проект спектакля, превосходящего по размаху и
дерзости замысла все когда-либо ставившееся на театре со времен его
возникновения – следовало заново отстроить Трою, поставить у берега на якоря
армаду ахейских кораблей, задействовать пару сот тысяч исполнителей и
ассигновать на всевозможные эффекты и небесные знамения примерно десятую часть
годового расхода энергии Земли. Тогда, по его словам, можно было ожидать
чего-то, сногсшибательно воздействующего на зрителя и таящего в себе глубокую
сермяжную правду. План выглядел заманчиво, нельзя было понять одного – где
должны были разместиться зрители, впрочем, вполне возможно, что Барсуков,
склонный к нетрадиционным решениям, считал зрителей еще одной театральной
условностью, без которой вполне можно обойтись. Зная о крайне мизерном
количестве зрителей, посещавших его спектакли, нельзя было исключать, что
Барсуков обратится к этому варианту и явит миру новое слово в искусстве – театр
без зрителя…
Его собеседник поддакивал, временами робко и безуспешно
пытаясь освободиться. Снерг улыбнулся и прошел мимо – Барсукова в театральных
кругах, в общем, не принимали всерьез.
Обход острова Буяна Снерг начал с широкой застекленной
веранды, игравшей здесь роль картинной галереи, где и завсегдатаи, и новички
могли выставлять новые работы. Он остановился перед большой стереокартиной,
прочитал на табличке: «Анатолий Пчелкин. Смерть разведчика».
Унылая буро-желтая равнина неизвестной планеты и разбитый
гравилет посередине – сила удара была такова, что металл расплавился, потек и
застыл гроздьями голубых шариков. Прозрачный колпак разлетелся. Среди зубчатых
осколков, рассеченных ветвистыми трещинами, среди зыбких лент дыма сидел,
откинувшись на спинку кресла, мертвый пилот в темно-фиолетовом скафандре
Дальней разведки. Руки на рычагах – он до последнего мига пытался что-то
сделать, сумел не рухнуть камнем из-за облаков, но спастись все же не смог.
Жесткий скафандр не дал телу обмякнуть, расслабиться, и звездолетчик, несмотря
на окровавленное лицо, мог показаться лишь потерявшим сознание, если бы не
следы вспоровшего равнину удара – ясно, что уцелеть человеку после такого удара
невозможно. И застывшие глаза в рамке острых полосок разбитого стекла
гермошлема. И все же, несмотря на всю печаль картины, было ясно – пилот погиб,
но не был побежден.
Но ассоциации мысли перескочили на катастрофу «Асмодея»,
корабля Проекта – он тогда снимал фильм о полигоне Эвридики. Панарину тогда
рассадило лицо, Снерг потерял два зуба, всех здорово помяло, но Панарин спас
«черный ящик», а он – свои камеры, и физики получили интересные данные, а
уникальные кадры уцелели. С Панарина мысли перепрыгнули на череду неудач и
потерь Проекта «Икар», и Снерг помрачнел – все, о чем он снимал фильмы,
становилось как бы и его делом, он радовался удачам, его огорчали провалы. К
тому же проект обещал многое как Снергу-землянину, воспитанному на мечте о
дальних звездах, так и Снергу-журналисту – границы мира, в котором он работал
для зрителей Глобовидения, должны были расшириться в миллионы раз. И то, что
Проект топчется на месте, он воспринимал болезненнее многих других – он бывал
на Эвридике, получил значок за участие в трех рабочих полетах, не понаслышке
знал, как выглядит очередная неудача, какие лица бывают потом у пилотов и тех,
кто ждет на земле, как они избегают смотреть друг другу в глаза – пилотам
кажется, что они не сумели сделать всего, а ученые знают, что ничего не могут
понять в происходящем…
