что так легко рифмуются победа и беда.
Что солнце нарисовано бездарным маляром,
что счастье вдруг окажется бикфордовым шнуром.
Погасят смех безжалостно, и ускользнет навек
моя загадка милая, мой прошлогодний снег…
Панарин раздраженно щелкнул клавишей, и песня оборвалась.
– Вот и окончен великий труд… – Марина села рядом,
положила голову ему на плечо. – Здесь мне больше делать нечего, могу
улетать хоть завтра. Что с тобой, Тим? Не нужно так мрачно. Умей стойко
перенести, когда от тебя уходит женщина.
– Я вдруг понял, что почти ничего о тебе не
знаю, – сказал Панарин. – Что ты любишь, что не любишь, как жила
раньше и как собираешься жить дальше…
– А зачем? Разве это сделает тебя счастливее или что-то
изменит? Я у тебя была, а вскоре меня у тебя не будет. Вот и все, мой
прошлогодний снег… И незачем тебе моя жизнь. И вообще – родиться бы мне
мужчиной…
– А уверена, что при таком варианте была бы счастливее?
– Несчастий я и так не испытывала.
– Наверно, я не так выразился. Больше бы везло, было бы
лучше, что ли?
– Не знаю, не знаю. Когда мы хотим чего-то, мы не
знаем, хотим ли мы именно того, что мы хотим… А что мы расселись, Тим? Возьмем
мобиль и отправимся куда-нибудь над ночной планетой. Только, понятно, не в
сторону сегодняшнего побоища…
…Панарин поднял мобиль, направил его на север, включил
автопилот, задав ему несложный курс по прямой, и обнял Марину – она давно
перестала утверждать, что целоваться в мобиле пошло. Панарину временами
казалось, что их вечера, когда они назначали друг другу свидания, словно в
миллионном городе, бродили по окраинным малолюдным улочкам, целовались в
подъездах опустевших на ночь лабораторий, были для Марины отчаянной попыткой
удержать юность, девичью легкость, беззаботную студенческую неприкаянность.
Соображения эти он благоразумно держал при себе – кошки, которые гуляют сами по
себе, прощают многое, но выходят из себя, когда понимают, что разгаданы…
Он не знал, что ему делать с собой и жизнью, и никто не мог
помочь, был бесполезен любой совет, даже если достало слабости его попросить…
– Мы еще до полюса не долетели? – спросила Марина,
не открывая глаз.
– Долетели, – сказал Панарин. – Снегу вокруг,
медведи белые…
Ему хотелось повернуть к мосту Фата-Моргана, но на пути к
нему лежало место сегодняшней бойни, и мобиль по-прежнему мчался вперед, на
север, к полюсу, на котором, как и полагается полюсам, земным ли, инопланетным
ли, не имелось ровным счетом ничего интересного – снега, заструги, ропаки и
тишина, вязкая, вечная. И никому он не нужен, здешний полюс – в жизни землян
были только два полюса, к которым шли пахнущие нестерпимым любопытством,
честолюбием, азартом и смертью тропы. Другие, инопланетные, были уже
вторичностью и мало кого интересовали…
Алое пульсирующее мерцание проникло в кабину, высветило их
лица нелюдским сиянием. Панарин реагировал мгновенно – отпустил Марину и
бросил руки на пульт, мобиль тряхнуло, словно он на полной скорости врезался в
стену. Машина провалилась вправо и вниз, «бочка», мгновенно наполнившиеся газом
подушки безопасности выскочили с трех сторон, прижимая людей к сиденьям.
Недоуменно мяукнул зуммер, замигала синяя лампочка – мобиль был мирной пассажирской
машиной, предназначенной для эксплуатации в относительно тепличных условиях, и
автоматика безопасности на секунду пришла в замешательство, не зная, как
расценить проделанный Панариным классический маневр – уход от неожиданно
возникшей прямо по курсу опасности.
Теперь можно было и разобраться, есть ли опасность и если
да, то что она собой представляет. Панарин развернул мобиль носом в ту сторону,
остановил в воздухе, чертыхнулся – рука автоматически скользнула вправо, туда,
где на машинаx Дальней разведки размещался пульт комплекса радаров и датчиков –
и ничего, понятно, не обнаружила.
– Что это? – шевельнулась, освобождаясь от
обмякающих подушек, Марина. – Я даже испугаться не успела…
– Обычно никто и не успевает… – сказал Панарин,
сдвинул верх и встал, опершись на лобовое стекло.
Впереди были горы, и над их угловатыми громадами тускнело
алое сияние, никло, съеживалось, словно уходя в дыру в земле,
зеленовато-лимонные блики взмыли колышущимися струями, опали, и сияние стало
затухать еще быстрее, но все равно простиралось на полнеба, а в небе звезды
просвечивали сквозь косую ленту того же алого цвета – ее размытый конец терялся
среди звезд, другой тянулся к горам и тонул в сиянии.
– Болид, – сказал Панарин.
– Вперед! – Марина азартно толкнула его в
спину. – Вперед, мы его первые найдем! Господи, а я без камеры…
Мобиль задрал нос – Панарин послал его к горам по параболе,
чтобы, пока не затухло свечение, увидеть сверху его центр, то есть место
падения болида – наблюдатель на равнине сплошь и рядом ошибается в определении
расстояния, ему может показаться, что метеорит упал в двух шагах, тогда как до
него, быть может, шагать полдня. Панарин достал из кармана браслет.
– Я – Сарыч, – машинально он назвал свой летный
позывной. – Я – Сарыч. Наблюдали падение болида, идем к месту падения.
Слушай, Карл, пусть заглянут к Банишевской, там камера на столе…
– Я – Главная диспетчерская, вас понял. Планетологи
вылетают немедленно. Насчет камеры скажу.
Мобиль пикировал. Панарин покосился на Марину – ее азартное
лицо в свете гаснущих сполохов стало юным и чистым, волосы разметал тугой
ветер – лицо юной ведьмы, уже узнавшей грех, но не сделавшей его
самоцелью. Наверное, такой она была лет десять назад, когда еще не успела за
что-то крупно обидеться на жизнь и надеть маску киплинговской кошки…
Внизу были горы. Свечение погасло, только кое-где на скалах
мерцали лоскутья, словно клочья светящейся пленки, но вот погасли и они. Мобиль
повис над ущельем – ничего больше не оставалось делать, не было ни
осветительных бомб, ни инфракрасных детекторов, абсолютно ничего. Панарин давно
не вспоминал о работе в Дальней разведке, но случившееся поневоле заставило
вспомнить о ней с грустью – пусть там редко можно было надеяться на
сенсационные открытия, работа нудноватая и размеренная – скрупулезно изучать
планеты, составлять различные карты; пусть их с долей насмешки и именовали
архивариусами новейшей формации, но все же была отдача, практические
результаты, и никто не косился, не называл за глаза бездельником и кочегаром
при перпетуум-мобиле…
– Почему висим? – спросила Марина.
– Потому что ничего сделать не можем. Кратер мы не
увидим, слишком мало шансов – пока будем кружить, прилетят планетологи.
– Ну тогда поцелуй меня. И я буду первой женщиной,
которую целовали над свежевыпавшим болидом.
Несильный ветерок трепал им волосы.
«Еще один полустанок, – подумал Панарин, – еще
один золотой ящичек Маргариты Наваррской, еще один скальп, и не из заурядных –
командор Проекта с экзотической планеты на краю Ойкумены. Должен ли сам скальп
гордиться тем, что он превосходит в чем-то своих соседей?»
