– Не погаснет, – сказал Снерг и добавил из чистой
вежливости, – но если я тебя затрудняю…
– О чем разговор, старик! – энергично отмахнулся
Ипатов. – За такие задачки можно только благодарить. Инке я позвонил,
чтобы не ждала, и пошел я в глубокий поиск…
Вычислитель выпустил длинную ленту формул и графиков, Ипатов
схватил ее, и Снерг понял, что пора уходить – его тут уже не существует. И
бесполезно было спрашивать, как сам Ипатов относится к выдвинутой церковниками
гипотезе – для него имели значение лишь формулы и цифры, а не цель, ради
которой они были собраны. Не исключено, что на саму гипотезу он и не обратил
внимания. Математика была для Ипатова царством тайн, загадок и головоломных
задач, которые следовало раскрыть, разгадать и решить – в этом был смысл жизни,
а все, что творилось за пределами царства-государства, и куда вели проложенные
им в непроходимых чащобах тропки, кто по ним шагал, куда и зачем – это Ипатова
уже не заинтересовало.
Снерг поднялся к себе на четвертый этаж. Дверь комнаты
стажеров рядом с его кабинетом была приотворена, там горел свет, звенела
гитара, и бархатный баритон Рамона был исполнен вселенской печали:
– Говорите, я молчу!
Все припомните обиды,
и нахмуритесь для вида,
мою руку не допустите к плечу,
говорите, говорите, я молчу…
Стажерам скучно было ждать, и они дурачились. Катеринка
сидела на стуле посреди комнаты с видом гордой неприступности и изо всех сил
старалась оставаться серьезной, Рамон стоял на одном колене и терзал гитару,
извлекая душещипательнейшие рулады:
– Говорите, я молчу!
Как уверенно вы лжете…
Что же, вы себя спасете.
Я один по векселям плачу,
говорите, говорите, я молчу…
Хотя все обстояло как раз наоборот – Катеринка молчала, а он
пел. Красавчик Рамон, ужасно гордившийся тем, что его прапрадед был знаком с
Хемингуэем и плавал с ним сначала в поисках подводных лодок нацистов, а после
на рыбную ловлю. Медлительный в движениях, но вовсе не тугодум, обстоятельный
Денис и смуглянка Катерина, до сих пор удивлявшаяся впечатлению, которое
производит на окружающих. Это были славные дельные ребята с гарантированным
будущим, пусть и не доросшие пока до самостоятельных программ. «Но смогут ли
они осознать, – подумал Снерг, – смогут ли они?»
– Говорите, я молчу…
Денис бродил вокруг них в облике обуреваемого ревностью
кабальеро, трогал воображаемый эфес и рассыпал колючие взгляды. Троица
веселилась.
Снерг открыл дверь и сказал с порога:
– Продолжайте, я молчу…
Блямкнули струны, троица смущенно заулыбалась. Они
нисколечко не робели перед Снергом, но с забавным эгоизмом юности, не
менявшимся с течением веков, считали, что человек, который не сегодня-завтра
разменяет четвертый десяток, все же не может быть равноправным участником их
дурачеств. Он, конечно, не старик, но все же – другой. Снерга это нисколечко не
задевало – у каждого возраста свои открытия, заблуждения и истины.
Снерг придвинул стул, сел на него верхом так, чтобы видеть
всех троих, и сказал:
– Ну, приступим? С исходными данными ознакомились?
– Ознакомились, – ответил за всех Денис.
– Мнения?
– Ой, ну это же несерьезно… – мило сморщила носик
Катерина.
– Делать им нечего, – солидно пробасил Денис.
– Идут в ногу с веком, – сказал Рамон. – Зря
компьютеры мучают, бездельники…
Этого Снерг и боялся – ребята пока что просто принимали
истины, которые им преподнесли учителя. Отстаивать эти истины в споре с хитрым
и умным противником они еще не научились, а ведь правда становится твоей не тогда,
когда ты взял ее бездумно из чьих-то добрых рук, – ее обязательно нужно
выстрадать, защитить…
– Превосходно, – сказал Снерг. – В таком
случае, мы можем закончить все в три дня. Сделаем искрящийся иронией, сарказмом
и юмором фильм, обличим, пригвоздим и высмеем мракобесов, одержимых манией
навязать человечеству Бога. В конце концов, что они могут сделать? В лучшем
случае привлекут на свою сторону одного из ста тысяч. Но – во-первых, этот
один будет землянином нашего времени, которого отнимут у нас призраки прошлого.
Нам следует драться, оболвань они одного-единственного на всю Ойкумену человека
– что, кстати, уже и произошло, – но драться не с помощью искрящихся
иронией фильмов. А во-вторых… Это серьезнее, чем вы думаете, ребята. Ситуация
создалась где-то даже трагическая, если хотите. Впервые за сотни лет религия не
защищается, отступая, – отступаем мы. Отступаем, я уверен, точно так же,
как Кутузов когда-то отступил из Москвы, но в отличие от него у нас нет плана
генерального сражения… Они ухитрились перейти в наступление, понимаете вы это?
Вы можете сказать, что наука их пока высмеивает. Правильно. Но с течением
времени они накопят новые факты, они бешено работают, и неминуемо настанет
момент, когда их работу перестанут считать курьезом, но к тому времени они
будут еще увереннее стоять на ногах. Так что пока в бой идем мы, дилетанты…
Он замолчал и с радостью видел, что их лица обретают
необходимую серьезность.
– Но ведь не может быть и речи о Боге… – сказал
Рамон.
– Не может, – сказал Снерг. – Бога нет. Есть
«что-то», и это «что-то» мы должны расшифровать. Наши эмоции – не оружие и не
аргумент. Кстати, в инопланетян я тоже не верю. Мироздание оказалось сложнее,
чем мы о нем думали – что ж, на то оно и Мироздание, так было всегда. Но мы
должны доказать. Попам – чтобы навсегда отбить у них охоту подставлять нам
ножку. Самим себе – чтобы навсегда избавиться от мыслей типа «а вдруг все
же?» – Мы не ученые, но и не просто регистраторы новостей, мы –
катализатор, черт побери, детонатор, связующее звено. Резюмирую: я начинаю
работать. Я допускаю возможность, что все случившееся может оказаться все же
цепочкой глупых совпадений, и в этом случае мы станем посмешищем не одного лишь
Глобовидения… Тот, кто останется со мной, должен забыть, что на свете
существуют такие вещи, как свободное время и личная жизнь. Денис?
– Она поймет, – сказал Денис.
– Рамон?
– Знаете, шеф, я уверен, что мой прапрапрадед плавал с
Папой без таких вот вопросов…
– Катя?
– А я человек одинокий, – заявила Катерина. В ее
двадцать лет такое заявление еще не казалось высказавшему его чем-то страшным…
«Ребята, – подумал Снерг почти растроганно. –
Ребята… А ты дурак, вот что. Как будто право на серьезность и умение
осмысливать опасность во всей полноте является привилегией лишь твоего
поколения…»
Он коротко рассказал о дяде Мозесе. На лицах ребят вместе с
любопытством читалось лишь вежливое сочувствие, не больше – смерть дяди
Мозеса была для них абстрактной чужой смертью, не стучала в сердце пеплом
Клааса…
