– Красиво, правда? – Марина приложила ожерелье к
груди. – Жаль, зеркала нет, видимо, не изобрели еще… Умели все же раньше
одаривать возлюбленных, куда до их времен нашему веку с его синтетическими
алмазами размером с кулак – нужно было добыть, отбить…
– А кто смеялся над поисками святого Грааля?
– И сейчас буду смеяться. Просто грустно стало на
секундочку…
Панарин смотрел на картину, занимавшую полстены.
Двое всадников плечо в плечо, серьезный мужчина в
отблескивающей черной броне, и женщина, чья статуя стояла во дворе, только
сейчас она в сиреневом пышном платье, на шее то самое ожерелье, она красивая и
совсем молодая, прядь светлых волос выбилась из-под высокой шапочки, синие
глаза веселы – я молода и красива, рядом едет муж, день солнечный, и все у
нас будет как нельзя лучше, потому что ничего плохого с нами случиться не
может…
– Прелестно, – сказала Марина. – Художники и
скульпторы, по крайней мере, у них были талантливые. Смотришь и понимаешь,
откуда взялись побасенки типа «они жили долго и умерли в один день». Только
ничего подобного. Они не умерли в один день. Ее давно уже не было, а он жил,
как миленький.
– Потому что статуя? – догадался Панарин.
– Не только. Ни одна женщина не свалит свои украшения в
таком беспорядке. Ее давно уже не было. Что ты хмуришься?
– Грустно, – сказал Панарин. – Покроют
картину пластиком, и будут на нее глазеть туристы. А для них, для этих двоих,
картина, наверное, многое значила.
– Я же говорю – родиться бы тебе поэтом, – Марина
положила ладони ему на плечи. – Между прочим, в рыцарском инопланетном
замке меня еще ни разу не целовали.
Панарин осторожно отвел ее руки.
– Неловко как-то, – сказал он тихо.
– Какой ты… – рассмеялась Марина чуточку
уязвленно. – Нет их больше, понимаешь? Мертвые давно. Послушай, ты никогда
не влюблялся в портреты Рокотова или героинь романов?
– Вот уж такого никогда за собой не замечал, –
сказал Панарин. – А романы…
Творим легенды невозбранно,
и непохожи оттого
герои вашего романа
на героиню моего…
Знаешь, откуда это?
– Шеронин, «Письмо писателю», – сказала
Марина. – Догадываюсь я, почему ты это вспомнил и почему начал со второго
куплета. А первый ты, случайно, не помнишь?
– Афиши старого спектакля
мы в речку выбросим, смеясь.
Вина не пролили ни капли,
но жизнь до капли пролилась…
– Вот именно, – сказала Марина. – Афиши
старого спектакля… И с первого куплета ты не начал потому, что я вскоре улетаю.
Верно?
– Верно.
– Успокойся, я остаюсь на несколько дней, пока не
закончу с замком.
– Несколько дней…
– Тим, ну что это такое? – Марина заглянула ему в
глаза. – Разве так можно? Я бы еще поняла, будь нам по восемнадцать лет…
Она действительно изо всех сил старалась понять, почему
вдруг подвели привычные правила и не получилось на этот раз легкой, ни к чему
не обязывающей игры.
– Когда-то у колдунов было такое понятие, – сказал
Панарин. – Судьбинная баба. Она может быть и третьей, и десятой, и
двадцатой – особо подчеркивалось, что не первой, потому что она – не первое
узнавание, она – судьбинная. Заставит потерять голову – чаще всего помимо
своего желания – и никуда от нее не деться.
– Глупая мистика, – отрезала Марина. –
Пойдем? Мы уже столько посмотрели, что не осталось ощущения тайны. Осталось
скучно уточнять детали.
– Ты иди, я еще здесь побуду.
Она вышла. Панарин сел в массивное кресло с вычурной спинкой
и смотрел на картину.
«Это-то и самое плохое, – подумал он, – что тебе
не восемнадцать лет. В восемнадцать можно бы утешаться стереотипными
заблуждениями юности – что все женщины достойны лишь презрения, что любовь –
выдумка писателей, что жизнь кончена и пора присматривать подходящий сук. И так
далее. Увы, в тридцать такие мысли в голову уже не приходят – ты просто знаешь,
что не можешь без нее, и не знаешь, что с собой делать. И только. Если это
можно назвать – и только…»
Панарин встал, отряхнул спину и вышел. По замку и по двору
сновали сияющие астроархеологи, выгружали свои приборы, что-то записывали,
брали пробы для анализов, голографировали, зарисовывали, гомонили, спорили,
установили во дворе свой штандарт, и наверняка производили больше шума, чем
подступавший когда-то к стенам замка неприятель. Шума добавляли и просто
любопытные – в замок уже пускали всех.
Панарин задержался у статуи. Да, ее давно не было, они не
умерли в один день, но продолжать жить иногда труднее и требует больше
мужества, чем умереть. Может быть, она болела – мало толку было от тогдашних
лекарей – и не знала об этом – не случайно так серьезен изображенный на
картине рыцарь в черной броне. Он сохранил драгоценности и поставил статую –
видимо, там, где она обычно провожала его у ворот…
– Полетели? – тронула его за локоть Марина. –
Начинается рутина…
– А ведь про болид совсем забыли, – вспомнил он,
когда мобиль поднялся над замком. – Неблагодарность с нашей стороны – если
бы не он…
– Тут забудешь… Я говорила с археологами – они сделали
анализ навоза в конюшне.
– И что?
– Сорок лет плюс-минус год. Они исчезли за четверть
века до нашей высадки.
– Загадочка, – сказал Панарин.
– Интересно, куда они могли деться.
– Сначала нужно узнать, откуда они взялись.
– Да, действительно, – сказала Марина. –
Все-таки, скорее всего, местная Атлантида. Снерг будет кусать локти. Ты не
обижаешься? Друзья все же.
– Ни капельки, – сказал Панарин.
«Ни капельки, – повторил он про себя, – потому что
Стах уверен в себе, утвердил себя, а ты не уверена и не считаешь, что удалось
утвердить себя в жизни. Потому что Стах расхохочется, узнав, что кто-то
собрался жалеть его за шаткую неупорядоченность личной жизни и пожирающую
львиную долю сил работу, и ни на йоту не сфальшивит, бросив: „Ну что ж, жалейте
меня, если вам заняться дольше нечем“. А ты кричишь: „Не нужно меня жалеть!“
Потому что Стаха не беспокоят неудачи, он верит, что в жизни существует что-то
вечное, и умеет его находить…»
– Тебе не кажется, что ты снова нелогична?
– Ты о чем?
– Ты сделаешь хороший фильм, обскакав Снерга, –
сказал Панарин. – Но этим ты зачеркнешь предыдущий фильм во славу
Каратыгина. Ваш главный аргумент – отсутствие инопланетян – рухнул. Теперь мы
знаем, что они существуют. Ради одного этого стоит рваться в Большой Космос.
