Панарин сел. Голова, как ни странно, была свежая и ясная, он
помнил почти все, но многое не смог бы описать словами.
– Ты бы еще в скафандре завалился.
– Погоди, – сказал Панарин. – Ты что, ничего
не помнишь?
– Интересно, что я должна помнить?
– Вспомни, – Панарин заставил ее сесть
рядом. – Все, что было вчера ночью, вспомни.
– Постой-постой… – Марина потерла виски кончиками
пальцев, призадумалась. – Что-то про замужество, то ли ты мне усиленно
предлагал выйти за тебя, когда я уже засыпала, то ли мне приснилось… Кто-то
кого-то мучает, сон видела дурацкий, но не помню подробностей…
– Все правильно. Ты словно бы бредила. Не помню, о
чем, – торопливо добавил Панарин. – Со мной тоже творилось что-то
непонятное. Кошмары наяву, слабость. Даже врача вызвать не успел – потерял
сознание.
– Интересно…
– Может, в замке – какие-нибудь микробы?
– Глупости, – подумав, сказала Марина. –
Прихватило бы и «шлиманов», а они куролесили до рассвета, я из-за них и
проснулась. И врачи давно развили бы бурную деятельность.
– Ты кругом права, но ведь что-то же было?
– Помнишь «прагматическую санкцию» Швейка? Пусть было,
как было, ведь как-нибудь да было. Никогда так не было, чтобы никак не было.
– Зависть берет от твоего спокойствия, – сказал
Панарин.
– Ты забыл, что я легкомысленная? Мало ли что бывает. Я
в прошлом году заработалась до обморока. Сходи к врачу, если хочешь.
– И схожу, – сказал Панарин. – О тебе же
беспокоюсь.
– Как трогательно! – фыркнула Марина. – Не
надейся, не умрем в один день. По крайней мере, я тебе такого удовольствия не
доставлю, так и знай.
Ночное наваждение улетучилось бесследно, она вновь стала
прежней – какой ее не хотелось видеть. Она улыбалась спокойно и легко, словно
собралась жить тысячу лет исключительно по придуманным ею для себя и Вселенной
законам. В эту минуту Панарин ее ненавидел – мгновенно схлынувшей вспышкой.
– А к врачу я все-таки схожу, – встал он. Ему
приказывал это выработанный за годы один из условных рефлексов звездолетчика –
при малейших признаках нездоровья обращаться к врачу.
Рядом с мобилем, оставленным ими вчера у дома, стоял
жемчужно-серый мобиль Кузьменко. Хозяин подремывал, откинувшись на спинку
кресла. Услышав шаги, встрепенулся, заморгал.
– Ты не меня ждешь? – спросил Панарин.
– Ага.
– Давно?
– Давно.
Панарин открыл дверцу, переложил на заднее сиденье какой-то
прибор и сел:
– Ну?
– Разговор есть. Как самочувствие?
– То есть?
– Как ты себя сегодня ночью чувствовал? А Марина?
– Знаешь что…
– Знаю. Не было ощущения, что болен? Или, может быть, с
ней что-то странное происходило?
– Как тебе сказать… – осторожно начал
Панарин. – Вообще-то лезла в голову всякая чертовня, бред наяву.
– Что именно?
– Ну… Бред и бред.
– А снов ты каких-нибудь особенных не видел?
– Демонстрируешь свои способности? – спросил
Панарин. – Мысли читаешь? Но должна же быть у вас какая-то этика, дядя
Мозес о ней говорил.
– Он умер.
– Как?
– Умер, – сказал Кузьменко. – Своя этика
существует, ты прав, но мыслей мы читать не умеем. Это она тебя против меня
настроила?
– Вот теперь я спокоен, – сказал Панарин. –
Умел бы ты читать мысли, знал бы, что ничего подобного не было.
– Тогда почему ты такой колючий?
– Настроение, – сказал Панарин.
– Но поговорить откровенно можешь?
– Слушай, – сказал Панарин. – Я к вам всегда
относился доброжелательно, каждый вправе выбирать свое дело и свою дорогу. Но
что тебе от меня нужно? Да, видел странные сны, и сегодня мы провели
отвратительную ночь. Ну и что?
– Расскажи подробнее.
– Зачем?
– Для науки. Впрочем, нас считают… Ну, пусть для лженауки.
Он смотрел серьезно, он был неплохой парень, свой, но на
Панарина снизошел дух противоречия.
– Это займет много времени, – сказал он. – А
мне некогда – сегодня стартует «Марианна», у меня дежурство. Тебе что, очень
важно это знать?
– Не очень, если признаться, – сказал
Кузьменко. – Ну, видишь ты сны на исторические темы, невыносимо реальные и
достоверные…
– Откуда ты знаешь?
– Угадал, – сказал Кузьменко, будто
отмахнулся. – Не о том речь. Мы с вами в аналогичном положении, верно?
Теперь представь, что мы на пути к победе – мы не победили пока, но вышли на
дорогу, о которой твердо знаем, что тупиком она не кончается…
– Поздравляю.
– Спасибо. Но нам очень трудно работать…
– Не крути, – сказал Панарин. – Что конкретно
тебе нужно?
– Ты мог бы подробно рассказать обо всех своих душевных
движениях, связанных с этой историей? – он перевел взгляд на коттедж
Марины. – По возможности точно привязав свои мысли и чувства к
определенным дням?
– Это – мое личное дело, – сухо, почти грубо
сказал Панарин.
– И все же?
– Прости, ничем помочь не могу, – Панарин положил
пальцы на кнопку двери.
Лицо Кузьменко стало беспомощным и растерянным – и обида
ребенка, которому не дают приглянувшуюся игрушку, и что-то другое, гораздо
более серьезное.
Он сказал, глядя в пол:
– Наверное, я плохой психолог, Тим. Такой разговор
следовало бы заводить не солнечным утром, а хмурым вечером. Но что делать, если
времени нет? Больше того – людей теряем…
– Не обижайся, – сказал Панарин. – Не могу я,
понимаешь?
– Да, конечно, – Панарин словно бы перестал вдруг
его интересовать, даже неприязнь в голосе появилась. – Я все понимаю и не
обижаюсь…
Панарин вылез, клацнув дверцей, и быстрым шагом двинулся
прочь. Настроение портилось с угрожающей быстротой. Настоящий пилот, испытатель
в особенности, должен обладать чутьем, и не только на опасность – на все новое,
то, чего не было прежде. Так опытные моряки по неуловимому для дилетантского
взгляда изменению оттенка воды или неба догадываются о приближающемся шторме.
Нечто похожее происходило и сейчас – мир изменился, непонятное неуловимо, но
оно здесь, рядом, и Кузьменко имеет к этому какое-то отношение…
– Командор!
У остановки, откуда отправлялись на пассажирский космодром
вагончики монора, стояла Ирена – через плечо перекинута легкая курточка,
чемодан у ног. Панарин автоматически вспомнил, что через час к Земле уходит
внерейсовый «Траян».
