– О чем?
– Хотя бы о тебе, романтик в командорских
шевронах. – Марина взъерошила ему волосы. – Может быть, ты мечешься в
тоске оттого, что у тебя ничего не получается, а у меня все благополучно? Я
наше ремесло имею в виду.
– Вряд ли, – сказал Панарин. – Так могло бы
быть, не верь я в наш успех. А я верю, знала бы ты, как я верю… Меня другое
мучает.
– Я?
– Ты, – сказал Панарин.
– Ну что мне с тобой делать? Как тебя научить не
изобретать сложностей и смотреть на вещи проще? Почему ты уверен, что слова
«романтик» и «любовь» должны действовать на женщину как магические слова и
автоматически превращать ее в героиню рыцарского романа? Прошлым ты живешь…
– Чем бы я ни жил, другим я не живу, – сказал
Панарин.
– А это плохо.
– Не думаю.
– А ты подумай.
– Ладно, хватит, – сказал Панарин, – очень уж
похоже на диалог двух глухих…
Она никак не могла стать той, настоящей, скрываясь за
броней, закаленной на каких-то давних обидах и разочарованиях, рассудочной
холодности, забавного до печали рационализма. Все, чем она прикрывалась,
придумано даже не вчера, и несостоятельным оказалось даже не позавчера –
гораздо раньше…
Запищал сигнал, и Панарин взял браслет со столика.
– Если опять какое-нибудь чудо, я не вынесу, –
сказала Марина. – Сколько можно?
– Тим?
– Да, – сказал Панарин. – Что случилось?
– Тебе срочная космограмма с Земли.
– Излагай.
– «Прилечу завтра Стах».
– Спасибо. Доброй ночи.
– Ну вот, – сказала Марина. – Прибывает твой
верный единомышленник.
– Почему такой тон? Тебе что, неприятно с ним
встречаться?
– Очень даже наоборот, – сказала Марина с
безмятежной искренностью. – С удовольствием с ним встречусь, есть чем
встретить.
– Думаешь, это его уязвит?
– Ничего я такого не думаю. Просто я немного
злопамятна, так, самую чуточку, по-женски, и мне приятно вспомнить, что
когда-то он не принимал меня всерьез. И он об этом помнит, а ему, ты сам
наверняка лучше меня знаешь, досадно будет сознавать, что когда-то он крупно
ошибся в оценке человека…
– Комариный укус.
– Ну и пусть. Зато мое профессиональное самолюбие
торжествует. – Она перехватила брошенный на часы взгляд Панарина. –
Куда-нибудь собираешься?
– Да.
– Куда это, интересно?
– Тут недалеко. Там будут… наши.
Она поняла и тихо спросила:
– А мне можно?
Панарин кивнул. Он не сомневался, что ею пока движет лишь
любопытство, сопровождающееся вежливым состраданием. Но это ничего. Нужно же с
чего-то начинать, пусть проникнется, если сможет…
* * *
На элкаре они доехали до маленького, с метр высотой,
обелиска – простенькой пирамидки, поставленной на том месте, где пятнадцать лет
назад на Эвридике приземлился первый корабль с Земли, звездолет Дальней
разведки «Орел», и первый землянин ступил на Эвридику. Имени его, разумеется,
на пирамидке не было, там вообще не было ничьих имен, только дата – никакого
великого подвига не совершили ребята с «Орла». Можно было, собственно говоря,
не ставить и саму пирамидку, но почему бы и нет? Когда-нибудь она окажется в
центре большого города, и кому-нибудь, возможно, интересно будет посмотреть на
то место, с которого все начиналось…
Сквозь редколесье мерцал костер. Панарин взял Марину за
руку, переплел ее пальцы со своими, и они пошли в ту сторону. Маленький живой
огонь горел на равнине, ввинчивались в темноту искры, и отчетливо доносилась
песня:
– Нам судьба под завязку
отвалила прохладного неба,
и старинную песню
моторы протяжно поют.
Между жизнью и смертью,
между зноем и бешеным снегом
с неугасшей надеждой
мы летим на планету свою.
Вокруг костра сидели человек сорок – и те, кто имел прямое
отношение к Проекту, и те, кто считал, что им тоже необходимо побыть сегодня
вечером у этого костра. Никого сюда специально не приглашали, но никому не
возбранялось сюда приходить. Панарин опустился на землю, Марина устроилась
рядом, отсветы костра их не достигали, и лишь двое-трое оглянулись на них
мельком.
– Нам фортуна отсыплет
чуда полные горсти —
за утраты и раны,
за любовь, за судьбу, за мечту.
Только где ж вы, ребята?
Что ж ушли вы, как поздние гости,
из полета и скачки?
Ведь погоня за звездами
вам по крылу и плечу…
Отзвенели аккорды, гитару у Риты взял Рамирес и запел старую
кубинскую песню о голубом попугайчике, что сидел на плече у известного всей
Гаване продавца лотерейных билетов, а потом продавец ушел в горы
Сьерра-Маэстры, потому что такое уж настало время, а вернуться в Гавану ему не
пришлось, и потерявший хозяина попугай умер от тоски, но спасибо ему за то, что
он вытащил все же счастливый билет… Панарин тихонько переводил песню Марине, но
после второго куплета она прижала ладонь к его губам и прошептала, что и так
понятно. Гитара переходила из рук в руки, пели песни на разных языках, пели
грустные и веселые.
– Значит, можно всякие? – шептала Марина.
– Ага, – тихо ответил Панарин. – В эскадрилье
Сент-Экса принято было поминать погибших друзей танцами с деревенскими
девушками. И не только у них, и не только так. Главное, чтобы это было от души…
Гитара оказалась у Марины, и она запела старинную английскую
балладу:
– Ну что же, у нас неплохие дела,
так выпей же с нами, красотка!
И с ними была, и с ними пила
Джейн – Оловянная Глотка…
Никто не удивился, слушали серьезно.
– И с ними до страшного помоста шла,
и с ними до смертного часа была
Джейн – Оловянная Глотка…
Следующая песня не прозвучала – все смотрели вверх. Высоко в
ночном небе вспыхивали строгими букетами, переливались и гасли синие, цвета
земного неба, гирлянды траурного салюта. И три новых имени на стеле красного
гранита в Парке памяти – этот парк не так уж мал, и лучше бы его никогда не
было…
Потом низко, метрах в ста над землей, бесшумно, как тень,
промчался над костром, заслоняя созвездия, один из звездолетов полигона.
– Ничего, если мы уйдем? – шепнула Марина.
