– Возможно.
– Вот, – сказал Панарин. – Для тебя это лишь
«возможно». А я уже списан. Самое страшное – что я все понимаю. Объективные
законы, высшие галактические критерии… Против законов природы не попрешь. Но
динозавр, который сознает, что должен вымереть согласно объективным законам,
мучается неизмеримо сильнее динозавра, не понимающего, откуда свалилась
напасть… Скажешь, нет?
– Я с тобой согласен, – сказал Снерг. – И это
еще одно «самое страшное»…
– Господи, ты же даешь Каратыгину такой козырь… Он же
не преминет облобызать тебя с головы до пят. И у тебя появится влиятельный
союзник. Примешь его в союзники?
– Да, – дернул губами, не разжимая зубов, Снерг.
– Платон мне друг. Но истина дороже?
– Да, – сказал Снерг. – Значит, ты против
меня?
– Я – за звездолеты.
– А если… Помнишь – «ты убит!»?
Это было в детстве – старинные дворы, овраги, тополевая
роща. Ватаги пацанов со шпагами, мушкетеры короля и гвардейцы кардинала, и если
тебе задевали правую руку, изволь переложить шпагу в левую, а уж коли острие
вражеской шпаги коснулось груди – ты убит, и точка, и изволь оставаться убитым
до конца баталии, и не поможет наливший лицо жаром бойцовский азарт. Ты убит. И
не сослаться на то, что д’Артаньяна убить нельзя – во-первых, что за
д’Артаньян, коли позволил шпаге коснуться своей груди, а во-вторых, тебе
резонно возразят, что и храбрый гасконец смертен…
– Да нет, – сказал Снерг. – Тимка, ты
успокоишься, все обдумаешь и все поймешь. Черт, что тебе в конце концов важнее
– Вселенная или звездолеты?
– Я не знаю, – глухо сказал Панарин. –
Кажется, ты прав – «я убит»…
Он вышел. Снерг смотрел ему вслед. Что же, получается, так и
выглядит пресловутый психологический шок? Может быть, Тимка все поймет. Может
быть, нет.
Ты делаешь открытие, которым вправе гордиться, но оно
ударяет по твоему другу, по его мечте и его жизни, по тысячам таких, как
он, – им предстоит расстаться с делом своей жизни, но удастся ли им найти
себя в другом деле, смогут ли они преодолеть шок? Новые свершения – грандиозны,
но вы не к ним стремились, не их ждали. Колумб в рубке трансокеанского лайнера,
Фархад, вдруг получивший шахский дворец и благословение на брак – желания
вроде бы исполнены так, что и не снилось, но что-то покалывает занозой… А кто
следующий, кто на очереди? Что принесет оборотная сторона медали?
Но об одном не имеешь права забыть – те, кто будут жить сто
лет спустя, будут в непредставимом тебе мире как нельзя более счастливы – это
будет их мир, их свершения, о которых ты понятия не имеешь. Большое ли имеют
значение в этих условиях горькие мысли людей переходного периода?
Снерг представил звезду на своей ладони, невесомый апельсин,
бархатистый и зыбкий, отчего-то ничуть не обжигающий. Теплой была звезда.
* * *
Панарин шел по улице, пока она не кончилась, и дальше было
бескрайнее дикое поле, кончавшееся вдали синими зубцами гор. Здесь начиналось
небо – не то, обкромсанное до жалости высотными домами, а настоящее,
бескрайнее, где только и оцениваешь громаду облаков. Горы подавляют порой. Но
небо за городом – никогда. Может быть, потому, что человек стремился к небу
всегда, а горы ему порой лишь мешали.
Над травой бугрился валун, забытый проползшим и сгинувшим в
незапамятное время ледником. Какой-то астроархеолог трудолюбиво выжег на нем
лучевым резаком Великого Бога Марсиан. Марина сидела рядом с валуном, подтянув
колени к подбородку, смотрела в сторону гор. Панарин опустился рядом. Ее взгляд
колыхнулся, как цветок на волне, вновь отчужденно ушел в сторону. На щеке не
успела просохнуть влажная полоска.
– Вот и все, – в ее голосе не осталось ничего
прежнего, дерзко-иронического, но и нового не прибавилось. – И я –
запоздавший капитан. Как хотелось опередить, но как теперь выглядят мои кадры о
замке и «Кентавре» по сравнению с тем, что открыл Снерг?
– Ты ему веришь?
– А иначе нельзя, – сказала Марина. – Это
слишком неправдоподобно. Чтобы быть вымыслом, и слишком похоже на сказку, чтобы
быть фантастикой… Он прав, я уверена. Что ж, он жил в царстве прозы по законам
поэзии и добился, чего хотел. Вернее, того, что хотели… они. – Она
показала куда-то в небо. – Но это одно и то же. А я… Я ударилась в стену.
(Панарин вздрогнул.) И сама эту стену построила, вот что обидно.
Панарин молчал – можно ли защитить человека от него самого?
Марина тускло улыбнулась:
– Вот, можешь позлорадствовать, если хочется. Хочется?
Идеальный способ отплатить мне за все настоящие и придуманные обиды. Защищаться
у меня сейчас не хватит сил.
– От чего защищаться? – спросил Панарин. –
Великий Космос, от чего? И что я, по-твоему, должен делать – отодрать тебя за
уши? Словесно позлорадствовать, хохотать сатанински? Не стоит того твоя дурь,
что сейчас рассыпается…
– Продолжай, – вяло отозвалась Марина. –
Начало интересное.
Панарин обнял ее так, словно их через несколько секунд
должны были разлучить навсегда. В это было вложено все – и горечь неудач
Проекта последних лет, опалившая судьбы многих людей, и безжалостная логика
открытий Снерга, собственные нелады, жалость к человеку, которому сейчас так же
трудно, как и ему.
– Я никогда бы не показал слабости перед женщиной, –
сказал Панарин. – Но мы до того друг на друга похожи, что страшно порой
становится. Ведь это меня нужно жалеть. У тебя всего лишь разбилось вдребезги
что-то наносное в характере. А я оказался ненужным. Конечно, не все так черно,
не все так однозначно, но если все подтвердится, может оказаться и так, что
звездолеты станут никому не нужны. Цель человечества остается прежней, а
средства, то есть мы, оказались неудачными. И то ли нам, капитанам парусников,
придется переучиваться на судовых кочегаров, то ли вообще оставить корабли.
– Можно нескромный вопрос? Может быть, тебе в какой-то
мере жаль славы первопроходца?
– Нет, не все ты поняла, – сказал Панарин. –
Знаю я цену славе – была, не всегда над нами иронизировали… Ты ведь тоже не
ради славы работаешь. Видимо, вся сложность в том, что до сих пор при всех
наших свершениях у нас не было открытия, которое в таком масштабе взвихрило бы
жизнь человечества и смогло проникнуть во все уголки нашего дома. И нам еще
долго мучиться шоком, стрессом, пока не найдем свое место в новой жизни…
Марина приподнялась на локте и слушала внимательно, а он
говорил и говорил, растворяя в серьезных раздумьях о будущем тяжелую тоску –
потому что не должно было быть тоски, изменившуюся жизнь следовало понять и
отыскать в ней свое место…
– Великолепно, – сказала Марина. – А я-то,
глядя на тебя во время разговора со Снергом, решила, что ты совсем пал духом.
– Может быть, я и о тебе то же думаю?
Она опустила ресницы, и Панарин понял, что все тревожащее и
болезненное лишь загнано вглубь, что не исчезла еще прозрачная стена…
