– Как я понимаю, вы не собираетесь меня лечить?
– От чего? От любви? Хотел бы я знать, где вы отыщете такого
доктора, вернее, такого идиота. Вадим, как психолог я собрал интереснейший
материал, как врач я бессилен. Чтобы вторгаться в происходящее, я сначала
должен ответить на вопрос – что такое человек и его любовь? Как вы думаете,
могу я это сделать?
– Вряд ли, – сказал я. Почти грубо сказал.
– На этот вопрос мы не смогли ответить на Земле, тем более
беспомощны теперь. Общность духовных интересов? Но таковой просто не может быть
у Густавсона и его Ранти. Физическое влечение? И это далеко не всегда
раскрывает загадку, почему именно этому мужчине нужна именно эта женщина. Так
что мы в цейтноте, Ребров. Думаю, очень многие предпочли бы иметь вместо Чары
какую-нибудь загадочную планету, заселенную непознаваемыми негуманоидами.
– Зачем вы мне все это говорите, доктор? – спросил я.
Почему-то страшно было слушать его бас и свое молчание.
– Не могу же я беседовать с зеркалом, – сказал
он. – Нужно же мне кому-то все это говорить. К тому же вы – один из тех,
кто вовлечен в происходящее, а не наблюдает его со стороны, подобно мне.
Кстати, я и о Густавсоне на Землю не докладывал.
– Что с ним?
– Ничего страшного, с ним все в порядке. Выбитые зубы и
синяки не в счет. Он там с кем-то сцепился из-за Ранти. Вы ведь знаете этот
обычай?
Я знал этот обычай – поединок, в котором дубиной приходится
отстаивать свое право на любимую женщину. Еще действуют суровые законы предков,
не допускающие бесполезной, то есть не на войне и не на охоте гибели сильных
мужчин, необходимых племени в качестве воинов и охотников. Поэтому правила
довольно гуманны – дуэлянты лупцуют друг друга тяжелыми посохами, избегая
смертельных и калечащих ударов, за чем бдительно надзирают старики, секунданты
и третейские судьи одновременно.
– И кто же выиграл?
– Выиграл Эрик, – сказал доктор. – Хотя противник,
говорят, был редкостный битюг… Ребров, меня вот что еще интересует: когда вы
думали о Ланте и об Ирине, у вас никогда не возникало мыслей вроде: «Какое он
имеет право волочиться за нашими женщинами, грязный дикарь?»
Я стоял и смотрел в окно. За прозрачным, почти невидимым
стеклом – огромное голубое небо, над лесом вдали расплывается розовая каемочка
восхода, и я поймал себя на том, что хочу без оглядки бежать отсюда, к пестрым
роям гравилетов над белыми городами, к свистящим мягко поездам монорельса,
огромным мостам, огромным автоматическим заводам…
– Да, – сказал я. – Я стыжусь таких мыслей, но они
были. Вы считаете, что мне нужно лечиться? Когда у землянина двадцать второго
века появляются подобные мысли…
– А кто вам сказал, что вы сейчас живете в двадцать втором
веке? – вкрадчиво спросил доктор Аллертон. – Никто не знает номера
века, в котором мы в данную минуту живем, и вряд ли это номер двадцать два…
– Чего вы боитесь, доктор?
– Я боюсь, что никогда не смогу понять, чего же мы все
боимся…
– Я… Меня прервал резкий стук в дверь.
– Ко мне так никогда не стучат, – сказал доктор. –
Скорее всего, ищут вас. Войдите!
Дверь распахнулась. Гурский с порога резво мотнул головой,
приглашая меня выйти. В дверях я обернулся. Доктор Р.Т.Н. Аллертон быстро отвел
глаза, и я, никогда не считавший себя знатоком хитроумных тайников человеческих
душ, с нереальной четкостью представил, как он, едва за мной захлопнется дверь,
сядет за необъятный полированный стол и долго-долго будет смотреть в пустоту…
– Что? – спросил я. – «Тореадор» на орбите?
– С Яной беда, – сказал он. – Пошли.
– Что случилось?
– Пошли, говорю! Кто запер оружейную?
– Начальник, когда улетал. Что случилось? Он пошел впереди,
рассказывая на ходу, и я не узнавал его голоса.
Яна частенько отлучалась к своим озерам, насыщенным
реликтовой, нигде больше не сохранившейся жидкостью, уезжала на двое-трое
суток, и никто не беспокоился, помня о кодексе. Как и прежде, она отправилась
туда верхом, и вечером на обратном пути столкнулась с тремя лоботрясами из
Вауле, деревни Ланта – я кое-что слышал о них от чарианцев, причем сплошь
нелестное. В данный исторический период лентяям уже не грозили изгнание из
племени или смерть, так что кое-кто тут уже сообразил, что стыд – не дым, глаза
не выест. Несколько лет эта троица кое-как перебивалась, благо дичи хватало, а
их полузаброшенный участок все же давал иногда скудный урожаишко. У них хватало
благоразумия особенно не раздражать односельчан, и те просто-напросто махнули
рукой на лодырей, втихомолку дожидаясь, когда их прикончат при очередном
военном походе, куда они не смогут не отправиться, или они сами, нахлеставшись
дурмана из корней килона, укокошат друг друга на радость землякам.
В тот вечер они опять напились и шатались у брода, скорее
всего, прицеливаясь к чьей-то верше. Там, у брода, и встретили Яну. Они держали
ее в своей развалюхе до рассвета, к утру окончательно перепились, и ей удалось
бежать. Вот и все. Случай с точки зрения местного права гнусный, но отнюдь не
беспрецедентный…
Я рванул дверь, и меня оглушил яростный гомон. Никто не
обратил на меня внимания, они орали, перебивая друг друга, но бас Чака
перекрывал все – он стоял у карты, на которой проведенные световым карандашом
красные стрелы зловеще протыкали Вауле…
– Четыре вертолета идут конвертом, – рычал он. –
Левый передний поджигает посевы, левый задний обрабатывает хибары стрекки, с
обоих правых выбивают скот. Амбары я спалю с первого захода. Чтобы горшка
целого не осталось, пусть поживут в пещерах!
– Оружейная заперта, – бесстрастно бросил
Малисов. – Мы можем рассчитывать только на личное оружие.
Из кармана его рабочих брюк торчала рифленая рукоятка – как
и у остальных.
– Ну, дверь мои роботы в два счета выломают…
Из-за стола поднялся Вундис, и наступила пронзительная, как
ультразвук, тишина. Слепо отбрасывая ногами стоявшие на пути стулья, он подошел
к Чаку, остановился на расстоянии удара и сказал ему в лицо:
– Жечь посевы? И только? Может быть, заразить оспой одеяла,
как встарь? А скальпы, с ними как, снимать или нет, объясни-ка! Ох ты, парнишка
из Техаса…
– Я из Миннесоты… – пробормотал Чак.
– Генетическая память, а? – вряд ли Вундис расслышал
его уточнение. – Парни из Техаса, в голубых мундирах и великолепных
стетсонах, с кольтами и винчестерами, вы стояли, подбоченясь, над трупами…
Хорош только мертвый индеец, да? Только я живой индеец, и если ты не
перестанешь, я забуду, что нынче двадцать второй век…
– Нет, ты погоди. Ты погоди. – Гурский обошел меня,
словно неодушевленный предмет, ухватил Вэша за плечо и развернул лицом к
себе. – Ты не туда гнешь, Вэш. Скажи, как насчет меня? У нас с тобой,
по-моему, нет счетов времен фронтьера? Ведь правда, нет? Тогда давай
конкретизировать без оглядки на земное прошлое. Предположим, что мы – не мы, а
жители соседнего селения, которые узнали, что трое подонков надругались над
нашей девушкой. Как мы поступим?
