Монолог четвертый. Ирина Ларичева
В окно постукивали осторожно, но настойчиво. Не зажигая
света, я накинула халат, прошлепала босиком к окну и нажала кнопку. Стекло
бесшумно ушло в стену. Меня опахнуло ночным холодком, и передо мной возникло
лицо Ланта.
– Ты одна? – прошептал он.
– Нет, у меня совещание, – сказала я и
посторонилась. – Влезай, холодно. Зажечь свет?
– Нет. Что у вас случилось? Над соседним домом, заслонив
звезды, призраком проплыл грузовой вертолет, следом еще два.
– Ох, Лант… – я села на постель, он, как обычно, устроился
на полу. – К нам идут транспортники, понимаешь? Мы улетаем. Все. Скоро
здесь никого из нас не останется, оборудование увозят на космодром, эскадра
подойдет на рассвете… Почему ты молчишь?
– Я думаю, – сказал Лант. – У нас никогда не
бывало, чтобы женщина уходила. Она может умереть, может выйти замуж в другое
селение, ее могут украсть, убить, но вот так – она есть, и ее нет, она где-то
за облаками, и никогда сюда не вернется… У нас так не бывает.
– Ну хочешь, полетим со мной?
– Нет. Там все чужое. Я лучший в деревне, но стать лучшим у
вас не смогу.
– Мы могли бы вместе что-нибудь придумать… Почему
обязательно быть лучшим?
– Не лучшим. Просто уважаемым.
– Но ведь можно… Он заглянул мне снизу в лицо:
– А ты можешь остаться со мной? Мне у вас многому пришлось
бы учиться. Тебе у нас придется учиться не так уж и многому.
– Я хочу, чтобы мои дети выросли землянами, – сказала
я. – Понимаешь? Я подумать боюсь, что мои дети будут жить в твоей деревне,
словно страшный сон…
Но ведь должен быть выход? Все или ничего – какое глупое
выражение… На потолке плясали случайные отблески огней суетившихся над поселком
вертолетов, а где-то в космосе эскадра стальных громадин неслась к Чаре, словно
кабан сквозь камыши, ломясь сквозь неэвклидово пространство, о котором я знала
не больше Ланта. Господи, ну с чего мы взяли, что нужно открывать все без
исключения Америки? Где это рубили головы побывавшим в Атлантиде морякам – в
Египте, в Финикии?
– Ну обними меня, – сказала я сквозь слезы. –
Слышишь?
Было все, чего мы оба хотели, но мне не давала покоя
скользкая и холодная мысль – я поступаю с ним подло. Честнее было бы не открыть
ему, прогнать, не искать зыбкой видимости компромисса, от которого не станет
легче ни ему, ни мне…
– Что ты молчишь? – почти крикнула я. – Ты получил
все, что хотел.
– Я не только хотел тебя, но и любил, – сказал он, и я
сжалась, как от холода. – Вы меня многому учили, но ты научила совсем не
тому. В любви ничего не бывает наполовину. Что ж, возвращайся за облака, если
так надо – прощай…
Он тенью скользнул по темной комнате, бесшумно выпрыгнул в
окно и исчез, растворился в зыбком полумраке, в мелькании разноцветных огней,
рассыпавших пустые угловатые тени. Ослепительный луч прожектора полоснул по
потолку, на секунду превратив люстру в инопланетное чудовище. Вдали квакнула
сирена.
Я сидела на смятой постели и сухими глазами смотрела на
свистопляску огней. Хотелось плакать, самое время было разреветься в подушку,
но что-то подсказывало мне, что на слезы я не имею права…
Монолог пятый. Вадим Ребров, инженер, бывший
заместитель начальника бывшей станции
– У меня есть просьба, – сухо сказал я.
– Да?
– Я хочу улететь с последним бортом.
– Пожалуйста, – небрежно обронил Данкевич.
Он сидел выпрямившись, абсолютно симметрично сложив руки на
острых коленях, и его замкнуто-бесстрастному лицу позавидовали бы многие
окрестные вожди. Но сухарем и бюрократом он не был – я кое-что слышал о нем.
Просто миссии такого рода, какая возложена на него, требуют от исполнителей
масок, лучшей из которых, безусловно, является манекенность лица и тела. Но ни
в коем случае не души. Правда, у меня не было ни малейшего желания проникать в
его душу. Мне хотелось одного – чтобы все как можно скорее кончилось.
– Как же Ванда? – спросил я.
– Никаких сложностей, – ответил он. – Ее приятель
улетает с нами.
– Что касается меня, то я с вами не улетаю, – в дверях
стоял Эрик Густавсон, вошедший без приглашения и без стука. – Ясно? Я с
вами не лечу. И если кто-то попытается мне помешать, если кто-то…
– Не заводите себя, – ровным голосом произнес
Данкевич. – Вы должны осознать – мы уходим навсегда, и в ближайшие сто лет
здесь не будет даже орбитальных наблюдателей. Так что Земля будет потеряна для
вас навсегда.
– Что предпочтительнее – еще один средний инженер, который
никогда не выдумает пороха там, на Земле, или охотник не из последних – здесь?
– Вот и решайте.
– Вот и решил, – Эрик круто развернулся и толкнул ногой
дверь.
– Странно, что вы заставили его снять одежду, – не без
сарказма заметил я. – Станцию мы уничтожаем подчистую, вот штаны
экс-землянина Густавсона проглядели.
– К тому времен, когда у них появится археология, от штанов
экс-землянина Густавсона не останется и клочка. А всевозможные пуговицы или
бусы, оставленные здесь, в худшем случае заставят здешних историков – да и то
не всех, самых молодых и дерзких – выдвигать шальные гипотезы и писать статьи,
которые не примет ни один серьезный журнал. В конце концов, и на Земле
попадались странные находки, но никто их не признавал, и погоды они не…
Он вдруг замолчал, но у него хватило силы воли не отвести от
меня взгляда.
– Вот именно, – сказал я тихо, очень тихо. – В
конце концов на Земле тоже встречались странные предметы. И не менее странные
легенды… Здесь, – я мотнул головой в сторону окна, – еще нет
письменности. И живописи из-за отсутствия подходящих для росписи пещер нет.
Поэтому рассказы о нас за тысячи лет так исказятся, трансформируются и приукрасятся,
что станут напоминать то ли обычные сказки, то ли некоторые земные легенды…
Данкевич, вот что мне чертовски хотелось бы знать: а не пришлось ли кому-то лет
этак с тридцать тысяч назад в панике бежать с Земли, как сегодня с Чары бежим
мы? Может быть, не Адама и Еву изгоняли из Эдема, а из Эдема бежал сам Господь
Бог? Тот, что фигурирует под именем Господа Бога? Если Адам был создан по
образу и подобию Божьему, то Бог наверняка был молодым… Все ли сюжеты Библии мы
расшифровали, и все ли расшифровали правильно?
– Вы никогда не пробовали писать?
– Увы, нет, – сказал я. – Иначе я написал бы
большую книгу о людях, которые наивно полагали, что собеседник, похожий на
тебя, как две капли воды, во сто раз ближе и понятнее, безопаснее и желаннее,
нежели какой-нибудь сиреневый спрут в мантии доктора гонорис кауза. О людях,
которые нашли то, что искали, и бежали от того, что нашли… Я все понимаю, но
почему мы ничего не можем сделать?
