Камера панорамировала на горящий танк. Проступая сквозь
батальную сцену, из глубины экрана на зрителя надвигалась карта, похожая очертаниями
на жирного морского конька, и это я кропотливо вычерчивал эту карту неделей
ранее: Гванерония, страна, о которой знали все, страна, где наши африканские
друзья пытались остановить коммунистическую экспансию, страна, где усердно и
самоотверженно трудился на благо свободы и демократии наш героический Бэйб.
– К последним событиям в Гванеронии, – зачастил
диктор. – Недавно группа ведущих репортеров крупнейших газет, телекомпаний
и радио совершила туда поездку, побывав непосредственно в районе боевых действий.
Судя по беседам с повстанцами и пленными солдатами правительственных войск,
моральные качества и боевой дух солдат полковника Мтанга Мукиели – на высшем
уровне. Подразделения Фронта демократического освобождения успешно продвигаются
вперед на всех направлениях.
Насколько я понял, телевизионщиков не удовлетворила заснятая
ими сцена боя, и они дополнили репортаж ловко подобранными кусками на сходную
тему, заснятыми в Африке, но в другое время и в других местах. Распознать
подлог мог только тот, кто сам бывал в Гванеронии.
– Ну, конечно, опять валяется, – сказала Джейн. –
Ты хоть слышал, как я вошла?
– Нет, – сказал я. – Не слышал.
– Господи, как ты далек от идеала, – вздохнула она,
присаживаясь рядом. – Ты заставил меня начисто разлюбить шпионские фильмы.
Где же супермены с сверхчутьем?
– Там, где им и полагается, – сказал я. – В кино.
В жизни они частенько страдают насморком и не очень ловко дерутся. Может быть,
потому, что мы – люди из толпы, мы и страшнее. Как говорит Райли, наша сила – в
нашей обыденности.
– Бесподобная тирада, – сказала Джейн. – Поцелуют
меня сегодня или нет?
Я сидел рядом с ней, бессильно уронив руки, я не знал, что
мне делать с собой, не понимал, что делать. Иллюзорное и реальное сплеталось в
непонятный узел, я чувствовал себя посетителем музея восковых фигур, уснувшего
там в страшную ночь, когда манекены оживают и начинают разыгрывать сцены из
дневной человеческой жизни.
– Что с тобой? – спросила Джейн. – Снова твоя
Гванерония?
Она знала все, я был в ней полностью уверен.
– Мне страшно, – сказал я.
– Ты просто переутомился. Конечно, это несколько необычная
ситуация, но, в конце концов, это та же шутка, только разыгранная для большего
количества людей. В конце концов, она, в отличие от ваших реальных операций,
полностью безобидна. И вообще наш век – сложное переплетение ирреального с
реальным. Неизвестно, где же все-таки истина. Возьми политику: что мы называем
белым, русские именуют черным, и наоборот. Где же тогда истинно белое и истинно
черное, если налицо два взаимоисключающих суждения? Ты убежден, что Луна –
заурядное небесное тело, а индеец из амазонской сельвы, что она – жена их
главного бога, и оба вы упорно верите в свое, не желая разделить точку зрения
оппонента.
Я предоставил ей говорить, пока не устанет. Она не желала
мне зла, пыталась успокоить, внушить, что все происходящее – очередная милая
шутка, невинная ложь, какими богат наш век, настолько заполненный фантомами,
что невозможно определить, где правда, где ложь.
Это была блестящая речь, но успокоить меня она, разумеется,
не могла. Я еще мог согласиться, что виной всему злые дяди, коварно умыкнувшие
мою невинную шутку и превратившие ее в дурацкий гротеск, но я не мог поверить,
что мы еще способны управлять своим творением. Это оно дергало нас за ниточки,
все складывалось так, что теперь мы должны были бежать следом, плясать под
дудку нами же придуманного призрака. Мы должны были посылать в Гванеронию новые
партии оружия, мы должны были сочинять все новые подробности боевой
деятельности полковника Мукиели, мы уже не могли поступать иначе. От бедняги
Франкенштейна требовалось одно – создать подругу своему страшилищу. Нам же
приходилось каждый день кропотливо, ювелирно работать на благо своему чудищу,
придумывать города, людей, бои, поражения, митинги…
Джейн хотела мне только добра, я знал, что она меня любит и
не хочет меня потерять. Она умница, но все-таки она не может знать (уж это
рассказать ей я не решусь), что шутка перешла в другое измерение, где она
убивает, и завтра застрелят профессора Мтагари, у которого Джейн, кстати,
недавно брала интервью для своей газеты.
– Однажды я ехал в метро, – сказал я. – Там на
стене был наклеен комикс, два персонажа вели диалог. «Куда мы мчимся?» – «В
никуда». – «Так какого черта мы мчимся туда так быстро?»
Комнату наполняло треньканье банджо, дисгармоничное и
неприятное, как наша жизнь, и те, кто завтра должен был стрелять в профессора,
уже знали о своем задании, и хриплый голос певца с экрана орал над ухом:
– Я трудиться не сумел,
грабить не посмел.
Я всю жизнь свою с трибуны
лгал доверчивым и юным,
лгал птенцам.
Встретив всех, кого убил,
всех, кто мной обманут был,
я спрошу у них, у мертвых,
бьют ли на том свете морду
нам, лжецам?
Позже, лежа с ней рядом, я спросил:
– Как ты относишься к тому, что я работаю в разведке?
– Господи, ну как я должна к этому относиться? По-моему, у
нас с тобой нормальная жизнь нормальных людей.
Увы, подумал я, нормальной наша жизнь была, пока ко всем
реальным мятежам не прибавился еще один, разыгранный призраками. Или мы только
полагаем, что наша жизнь была нормальной? Можем ли мы быть уверенными, что
была?
– Нет, я не о нас, – сказал я. – Меня интересует,
не вызывает ли у тебя моя работа неприятных ощущений? Считаешь ты меня убийцей
или нет?
– Патрик! – она расхохоталась без малейшего
притворства. – Когда и где ты кого-нибудь убивал? Ты же кабинетный
работник, сам говорил, что почти не умеешь стрелять.
– Но я подписываю приказ – и где-то на другом конце света
отряд диверсантов переходит границу отнюдь не для сбора гербария.
– Но ты же не диверсант и не тот псих, что стрелял с крыши в
прохожих. И не лейтенант Колли. Колли убивал, потому что ему этого хотелось,
потому что ему это нравилось, сам, из своей винтовки. Ты просто служащий, ты
подписываешь эти свои бумаги не из маниакального пристрастия к убийствам. Это
твоя работа. Нельзя же подозревать в садизме каждого рабочего оружейного
завода.
– Ты уверена?
– Патрик, что с тобой? Знаешь, я начинаю беспокоиться: это
как же тебя должно было допечь, чтобы ты стал волноваться?
«Когда ждать взрыва?» – тем временем думал я. «Храни нас,
господи, от взрыва!» – вот она, молитва нашего века, и она относится не только
к ядерной бомбе. Молиться и помнить, что взрыв всегда возможен – сегодня,
завтра, позавчера. Да, позавчера. Может быть, взрыв произошел позавчера, десять,
двадцать лет назад, но мы об этом не знаем, может быть, мы немного
перестарались, сведя понятие конца, хаоса, апокалипсиса к образу огненного
гриба.
