– В продолжение осады, – предположил Костоправ, рассматривая клинок возле рукояти. – Да.
– Клеймо Динь Лук Дока…
Тут глаза дядюшки сузились, лицо, обыкновенно бесстрастное, отразило крайнее удивление, и он немедля востребовал свой возлюбленный меч назад. То, что Костоправу могут быть известны кузнецы-оружейники нюень бао, заметно встревожило его. Возможно, он менее туп, чем всякий обычный чужак…
Дядюшка Дой вырвал из головы прядку и без того редких волос и опустил их поперек клинка. Результат нетрудно было предугадать заранее.
– Вот так остригут человека, а он и не заметит, – комментировал Костоправ.
– Вполне, – ответил я. – Ты постричься не желаешь?
Сари принесла чай. Старик, хоть и не любил чая, принял чашку. Он забавлялся, наблюдая, как я смотрю на нее. Дело в том, что, если Сари в комнате, я не могу уделять внимания чему бы то ни было еще. Сколько ни смотрю на нее, она раз от разу становится прекраснее. Просто не верится в собственное счастье. Все боюсь до дрожи, что сон этот сейчас кончится.
– Ты, Мурген, получил замечательную награду, – говаривал Костоправ прежде.
Сари он одобрил. Чего не скажешь о ее родне.
– И как тебя угораздило жениться на всем этом кагале?
Для этого высказывания он перешел на форсбергский, которого никто из присутствовавших не понимал.
– Тебе бы там оказаться…
Лучше о Деджагоре просто не скажешь. Тамошний кошмар наяву накрепко сплавил Старую Команду с нюень бао.
Тут появилась матушка Гота. Четыре фута десять дюймов желчи. Она так и вызверилась на капитана:
– Ага! Величайший из великанов, сам собой!
Ее таглиосский отвратителен, однако она отказывается в это верить. А те, кто ее не понимает, они это – нарочно, чтоб над нею посмеяться…
Едва переставляя кривые ноги, она обошла капитана кругом. Она хоть и не жирна, но в ширину – такая же, как и в высоту. Вкупе с ковыляющей походочкой это делает ее точь-в-точь похожей на миниатюрного тролля. Члены семьи за глаза так ее и зовут: бабушка Тролль. И характер у нее подобающий. Даже камень из терпения выведет.
Тай Дэй с Сари были детьми весьма поздними. Остается молить богов, чтобы моя жена впоследствии не сделалась похожей на мать – ни физически, ни характером. Вот на бабушку – совсем другое дело.
Похолодало что-то…
– Чего так жутко трудить мой Сари муж, ты, господин Столь Великовато Могутный Освободильник?
Отхаркнувшись, она сплюнула на сторону, и смысл сего жеста у нюень бао – тот же самый, что и у всех прочих людей. Она тараторила все быстрее и быстрее, и чем быстрее трещала, тем скорее ковыляла.
– Ты думать, он раб быть, да? Воин – нет? Время бабушка меня сделать он всегда – нет, тебе все время делать – да?
Она снова отхаркнулась и сплюнула.
Бабушкой-то она стала уже давно, только внуки все были не мои, да и не осталось их никого в живых. Но я не стал ей напоминать. Ни к чему лишний раз привлекать ее внимание.
Часом раньше она уже прошлась по мне вдоль и поперек, так как я «мудрый – нет, пустоголовец бездельный – да», потому что все время только пишу да читаю. Вряд ли взрослому человеку на это тратить время – да.
Матушка Гота вечно всем недовольна.
Костоправ говорил: это от того, что ее вечно мучают боли.
Он сделал вид, что не понимает ее ломаного таглиосского.
– Да, погодка и вправду замечательна. Для нынешнего времени года… Специалисты по сельскому хозяйству заверили меня, что в этом году мы соберем два урожая. Как ты полагаешь, ты справишься с уборкой двойного урожая риса?
Снова отхаркиванье, плевок, а затем – долгий, свирепый период на нюень бао, искусно приправленный образными эпитетами, причем не все они взяты из ее родного языка. Пуще всего на свете матушка Гота терпеть не может быть выставленной на посмешище или же игнорируемой.
Тут кто-то забарабанил в дверь.
Сари где-то чем-то занималась, дабы быть подальше от матушки, так что открывать пришлось мне. Запах Одноглазого явственно чувствовался издалека.
– Как делишки, Щенок? – спросил наш ведун, суя мне в руки вонючую, грязную, разлохмаченную кипу бумаг. – Старик у тебя?
– Какой же ты волшебник, если сам не можешь сказать?
– «Какой-какой»… Ленивый!
Я отступил в сторону и взвесил на ладони бумажную кипу.
– Что за мусор?
– Те бумаги, что ты с меня требовал. Мои заметки для Анналов.
С этими словами он лениво засеменил к капитану.
А я глядел на принесенные им бумаги. Некоторые отсырели. Некоторые покоробились. Вот вам Одноглазый… Я от души надеялся, что этот недомерок не задержится надолго. Натрясет в доме блох да вшей… Он ведь ванну принимает, только если, напившись, в канал свалится. А эта треклятая шляпа… Сожгу ее когда-нибудь.
Одноглазый и капитан о чем-то перешептывались. Матушка Гота хотела было подслушать, однако они перешли на язык, которого она не понимала. Втянув в себя бушель воздуха, матушка Гота продолжила было свою трескотню, но…
Одноглазый оборвал разговор и воззрился на нее. То была их первая близкая личная встреча.
Он ухмыльнулся.
Она его ничуть не обескуражила. Ему миновало две сотни лет. И мастерство словесной пикировки он превратил в тончайшее искусство за несколько поколений до рождения матушки Готы. Он поднял вверх большие пальцы и шмыгнул ко мне, улыбаясь, словно мальчишка, случайно босою пяткой вывернувший из земли под одним из концов радуги глиняный горшок.
– Щенок, – заговорил он по-таглиосски, – представь меня по всей форме! Я люблю ее! Она великолепна! Воплощенье всех достоинств. Она – само совершенство. Поцелуй меня, любимая!
Может, это оттого, что матушка Гота – единственная в Таглиосе женщина, что не превосходит его в росте?
В первый раз я видел, как моя теща лишилась дара речи.
Дядюшка Дой с Тай Дэем тоже, пожалуй, опешили.
Одноглазый, фигурно выступая, направился через комнату к матушке Готе, и та предпочла отступить. То есть, едва ли не бежала.
– Совершенна! – каркнул Одноглазый. – Во всех отношениях. Женщина моей мечты… Ты готов, капитан?
Чем он таким набрался?
– Ага. – Костоправ отодвинул свой чай, который едва пригубил. – Мурген, я бы хотел, чтобы и ты пошел с нами. Пора показать тебе несколько новых трюков.
Я, сам не зная отчего, покачал головой. Сари, избежавшая общения с матерью под предлогом необходимости быть со мной, обняла меня и, ощутив мое нежелание идти, сжала мое плечо. Она подняла на меня блестящие миндалины глаз, без слов спрашивая, чем я встревожен.
