Я так и думал.
– Что ты надел?! – В голосе Светланы отчаяние. – Ты же не в театр собираешься! Туда надо одеваться скучно, черно-бело! Ты же по телевизору президента и его окружение видел!
Видел. Вспоминаю легко. Действительно, бесцветное окружение, бесцветные костюмы. И я должен стать бесцветным, чтобы не вызывать ни у кого ни чувства опасности, ни раздражения.
Как легко надевать белую рубашку, черный галстук и серый костюм. Благо, у меня все это есть. Костюм когда-то купил, чтобы надеть на похороны. С тех пор и надевал только на похороны. Раз пять-шесть.
96
Киев. Декабрь 2015 года.
Странное это дело – подниматься по черной лестнице дома на Десятинной. Нет, здесь чисто, но нет ни ковровой дорожки, ни нормального освещения. Пролеты узкие, воздух спертый. Впереди идет Коля Львович.
Останавливаемся на моем этаже. Я задираю голову и вижу видеокамеру, нацеленную на аккуратную деревянную дверь с бронзовой ручкой.
Коля Львович многозначительно оглядывается на меня. Потом ключ проскальзывает в скважину. Негромкие щелчки, и дверь открывается.
– А где она сейчас? – интересуюсь я, понимая, что вечером никто медосмотр не проходит.
– Мы отыскали ее школьную подругу из Донецка. Сделали так, что именно сегодня вечером она проездом в Киеве. Сейчас сидят в ресторане.
Квартирка у Майи не ахти какая. Кухонька, кладовка, маленький холл и спальня. С виду все стерильно. По крайней мере на кухне. Первым делом мы заходим туда.
Коля Львович зажигает везде свет.
Я заглядываю в холодильник. Мне любопытно, что она ест. Литровая банка соленых огурцов, литровка таких же помидоров, в дверце полбутылки водки «Nemiroff», пепси-кола. В нижнем ящике для овощей черная редька и свекла.
Оглядываюсь, чтобы поделиться соображениями с главой администрации, но его нет. Заглядываю в ванную комнату. Полный минимум. Мыло и обычный болгарский шампунь. Странно как для вдовы олигарха!
– Господин президент! – зовет меня Коля Львович, выглядывая из спаленки. – Подойдите сюда!
В спальне полуторная кровать, упирающаяся в стенку, под противоположной стеной – письменный стол. В углу – телевизор на тумбе.
– Ну и что? – спрашиваю я.
Коля Львович ловит мой взгляд и перенаправляет его на стенку над кроватью. Там в рамке под стеклом какая-то невнятная цветная фотография. Поначалу я понимаю, что на фото многовато красного цвета, но есть еще и серебряные линии. Но сфокусировать свое внимание как-то не получается.
– Что там? – лениво спрашиваю я.
– Минуточку! – Коля Львович сбрасывает туфли, забирается на кровать и снимает со стенки фотографию. Протягивает ее мне.
Свет в спальне слабый и, кажется, дрожит.
Я с фотографией ухожу на кухню и опускаю ее на столик. Наклоняюсь. Во рту возникает вкус крови. Как в детстве, когда порезанный палец первым делом засовываешь себе в рот.
Фотография явно медицинская. Снимок сделан во время операции. Человеческая грудь, распахнутая и зафиксированная в таком состоянии блестящими хромированными зажимами и щипцами. В центре – сердце, пронизанное белыми и голубоватыми венами, жилами, сосудами. Верхние сосуды сердца пережаты синенькими и желтенькими прищепочками. Такое ощущение, будто это не сердце, а мина замедленного действия, и синенькие-зелененькие штучки – это провода, которые надо отсоединить, чтобы мина не взорвалась.
– Как ты думаешь, чье это? – спрашиваю я негромко.
– Понятно чье! – отвечает из-за спины Коля Львович. – Ее. То есть бывшее ее. То есть бывшее его… ее…
– Помолчи! – обрываю я его заикание. – Сделаешь мне копию. Понял?
– Зачем? – удивляется он.
Я оборачиваюсь.
– Да-да. Завтра же! – Голос его меняется. Он кивает, как китайский болванчик.
Тут у него в кармане звонит мобильник.
– Понял, – говорит он в миниатюрную трубочку-телефон. – Хорошо!
– Она уже выходит из ресторана, – сообщает он мне.
– Молодец! – говорю я.
– Кто? Она?
– Ты молодец. Ты за всеми следишь?
– Следит служба, я только слежу, чтобы следили. Государственные интересы требуют огромного внимания.
– Вот я и говорю: молодец! Так держать и дальше!
97
Киев. Июль 1985 года.
– Тут прямо, – показывает нам с мамой старушка. – Потом повернете налево и сразу увидите трехэтажный дом!
Капает дождь. Мама держит в руке раскладной зонтик. Посматривает на небо, будучи не в состоянии решить, стоит ли из-за этих капель его раскрывать.
Мы идем в горбольницу номер семнадцать. Туда вчера вечером отнесли Димку. Хорошо, что рядом с психушкой. Мама взволнована.
Заходим во двор.
– Травматология? – переспрашивает больничный дворник. Метла в его руках замирает. Он оборачивается на здание больницы. – Кажется, первый этаж. Только вы не через приемное идите, а во вторую дверь, там, слева!
Диму мы находим быстро. Он лежит в третьей палате. Палата небольшая. Три кровати. На одной лежит костыль. Вторая аккуратно застелена. Очевидно, свободна. На третьей – Димка с перевязанной головой.
– Ты что, идиот? – набрасывается на него мама. – Разве можно так? На двух пьяных, да еще с голыми руками?
Врач из психинтерната уже все рассказал нам по телефону. Вечером Дима, как обычно, стоял возле забора и смотрел на трамвайную остановку. Там стояла девушка. Потом к ней подошли двое выпивших парней, стали приставать. Потащили ее в лес. Тогда он и перепрыгнул через забор, бросился за ними. Одного схватил за волосы и даже вырвал у него клок. Парни бросили девчонку и избили его. Результат: синяки, ссадины, сотрясение мозга и порванная спецодежда.
– Тебе еще повезло, – продолжает мама. – Могли бы и убить!
А Дима, повернув голову, безразличным взглядом смотрит то на меня, то на нее.
– В жизни всегда есть место подвигу, – негромко произношу я, и на худом Димином лице возникает легкая улыбка.
Мама бросает на меня критический взгляд.
– Ты бы уж молчал, – говорит она. – Он-то больной, – кивает на Диму, – а ты здоровый тунеядец, сидишь на моей шее!
– Я учиться скоро пойду. В сентябре.
– Куда? – с ехидцей спрашивает она. Конечно, не верит.
– В Институт легкой промышленности, на общепит.
Глаза ее прищуриваются на мгновение, словно сопоставляя мои слова с реальностью.
– Да кто тебя туда возьмет, – говорит она после недолгой паузы. – Туда же экзамены сдавать надо!
